Их лица, как положено в негативе, были черны, но и одежда тоже, а ведь только что ризы Касьяна казались пятнистыми, рябыми.
Тело аккуратно, даже осторожно, уложили в яму и стали закидывать глиной, Касьян орудовал лопатой, Федька пихал комья босыми ногами. Потом утоптали.
Вот и все.
Касьян и Федька сошлись, положили руки друг другу на плечи, молчали. Касьян был незрим, одно лицо и кисти рук. Марек понял — он так измарал ризы этой глиной, что уже ни единого просвета.
Но силуэт обозначился, проступил во мраке мелкими белыми черточками, штриховкой старинной гравюры.
Похоже, Касьян сам не замечал происходящих с ним изменений.
— А теперь пойдем вместе и вместе ответим, — сказал он Федьке. — По закону.
— Пошли, — ответил Федька. — Что сделано — то сделано.
Ни слова не сказав Мареку, они повернулись и пошли прочь. А он смотрел, и тревога в нем делалась болезненной, как будто зарождалось воспаление, повышалась в некой блуждающей точке температура, неприятный жар уже гулял по коже.
Словно бы некое живое тепло, наплывающее со всех сторон, пыталось его согреть, но при соприкосновении с кожей возникало странное отторжение, и в тончайшем слое воздуха над телом тепло меняло свои свойства…
И обычная ясность мысли, грациозной, как горная козочка, и совершающей четко выверенные прыжки с образа на образ и с парадокса на парадокс, куда-то подевалась, уступив место ощущениям. Но Марек все же пытался думать, пытался понимать и сопоставлять, пытался!..
Что в его мире было теперь позитивом, что — негативом? Кто — белым, кто — черным?
Куда уходят, о чем-то тихо беседуя, Федька и Касьян? А полупрозрачный кабриолет сам тихонько едет следом…
Кто остался, не тронутый ни единым брызгом глины, с чужой обувью на шее?
Кого наказал опечаленный Господь белыми ризами?
И куда деваться наказанному, имея лишь эти ризы да чистую обувь на шее, с которой уже давно осыпалась вмиг высохшая глина?
Марек хотел побежать следом, спросить — а куда Касьян-то делся, услышав приговор? Ведь не до конца свою историю рассказал, не до конца, самое главное так при себе и оставил! Марек сделал шаг и другой, но не сдвинулся с места, а те двое удалялись, и кабриолет, двигаясь за ними, менял понемногу цвет, словно грань между негативом и позитивом была не чертой, но нейтральной полосой, и он, пересекая эту полосу, опять становился апельсиновым…
* * *
Маленькая чистенькая сиамочка сидела на подоконнике, словно ожидая рассвета. Личико ее, черное и точеное, было неподвижно, и голубые глаза тоже были неподвижны.
Ближе к рассвету поднялся ветер. Она еще не успела запомнить, что этим ветром приносит чаек.
Целую стаю внесло в пространство между многоэтажками, и она заполоскалась, вскидываясь ввысь и падая вниз.
Сиамочка встала на задние лапки, передние раскинула по стеклу. Ангелы прилетели, обрадовалась она, мои сиамские ангелы!
— Да вот же я! тут! посмотрите на меня! — умоляла чистенькая домашняя кошечка.
Одна чайка кинулась к окну и прильнула к нему распахнутыми широкими крыльями. Они замерли — грудь в грудь и глаза в глаза, кошка и птица.
Но ненадолго. Чайка не могла более секунды вот так висеть, словно приклеившись к стеклу. И стекло тоже не таяло. Чайка оттолкнулась, рухнула куда-то в сторону, опять взмыла ввысь.
И тут же вся стая, словно вспомнив дорогу, резко и дружно унеслась прочь.
