— Ничего вы не должны, — сурово оборвал ее слуга. — Они и без вас справятся — чай, не дети малые. Ежели у них мозгов не хватило вовремя съехать, что вам теперь за них трусить? Сами взрослые, и слуги у них, и кареты, и лошади. И бездельник с ними — Вольдемаришка. Выберутся!
— А деньги на дорогу? — жалобно спросила Докки. — Я ж их без денег оставила…
— Скажу я вам, барыня, без церемониев: они из вас веревки вьют, а вы им все готовенькое преподносите. Я за ваш карман отвечаю и знаю: они все на ваши деньги покупали и своих не тратили ни копейки. И одежу свою, и шляпы, и морожные-пирожные-сласти — все за ваш счет. Так что деньжат своих ваши сродственницы сберегли, хватит им и на дорогу, и на все другое. Некуда вам ехать и незачем. А что до генерала-орла этого, — тут Докки встрепенулась, но Афанасьич так выразительно на нее посмотрел, что она лишь поджала губы, — ему сейчас не до вас, и дамочки в припадке ему не нужны. Мужеское дело воевать — у него голова другим забита. Что случится — то случится, и вы тут ничего изменить не можете, токмо молиться. С места срываться некуда и незачем, вот вам весь мой сказ.
Докки закрыла глаза и откинулась на спинку кресла. Афанасьич был прав во всем. Сейчас, немного успокоившись, она поняла, что ехать в Вильну по меньшей мере бесполезно. Вряд ли она застанет там Мари и Алексу, а если они имели глупость задержаться в городе и после объявления о войне, то там находится и армия, и государь, которые, конечно, не дадут французам ступить на нашу территорию. Она сходила с ума от страха при одной мысли о Палевском — ведь генералы могут угодить под пулю или снаряд, как любой солдат, но ее вояж в Вильну ничем ему не поможет, вряд ли она его сможет увидеть. Он будет сражаться и рисковать своей жизнью, и изменить это было не в ее власти.
После обеда она велела заложить карету, чтобы ехать к Марье Игнатьевне — Докки надеялась узнать подробности о войне, а сидеть дома в неведении у нее не было терпения. Едва она сошла с крыльца, как во двор завернул экипаж, из окна которого выглядывала соседка.
— А я к вам собиралась, — сказала Докки, поздоровавшись с ней и показывая на свою стоявшую у дома карету.
— Хорошо я вовремя успела приехать, — отвечала ей Марья Игнатьевна, — а то б разминулись.
Расположившись в гостиной, соседка вывалила на Докки ворох новостей, которыми успела запастись и спешила ими поделиться.
— Моя приятельница из Лужков записку прислала. Накануне, поздно ночью родственница ее с дочкой из Вильны воротились. Сказывают, Бонапарте без объявления границу перешел и на нас идет с силой неслыханной. Они как узнали о войне — сразу поехали оттуда, и народ весь из города повалил — кто куда. Дочка ее рыдает — жених на войну пошел, теперь когда свадьба еще будет. А потом заехала я к Захар Матвеичу за новостями — он как раз из города приехал. Говорит, французы реку пограничную перешли и по нашей земле на Вильну надвигаются. Ходят разговоры, что наборы рекрутов будут большие, да поборы для армии — и зерна, и сена, и мяса. Тут молебен в церкви по случаю войны устраивают, так я за вами, душечка, заеду, чтоб вместе. И вот что вам скажу: в такие моменты думаешь: хорошо вдовой быть аль одинокой — сколько сейчас матерей, жен да невест голосят по своим мужчинам, которые воюют, и неизвестно, вернутся ли с войны этой окаянной…
Докки только кивала, надеясь, что родственницы ее в числе других оставили Вильну, сердце же ее обливалось кровью при мыслях о Палевском, по которому она и поголосить в открытую не может, а лишь молча терзаться, уповая на лучшее.
Во время службы в местной церкви, битком набитой народом, многие плакали об участи солдат, которым предстояло пасть во имя спасения отчизны. «Паки и паки преклониша колена!» — пропел священник, и все присутствующие преклонили колени, мысленно вторя молитве, прославляющей верность и мужество русских воинов и просившей Творца Небесного способствовать успеху праведной борьбы с врагом, пришедшим на русскую землю, «доколе ни единого неприятельского воина не останется в ней»…
Докки усердно молилась, с трудом сдерживая слезы, Марья Игнатьевна тоненько всхлипывала рядом, а после молебна, поминутно промокая покрасневшие глаза большим накрахмаленным платком, пригласила «душечку-баронессу» с собой — распить бутылочку рябиновой настойки, прибереженную специально на тяжелый день, чтобы «душу успокоить и облегчение на нее снискать».
Под настойку она рассказала Докки об очередных новостях и слухах, которые впитывала, как губка, из всевозможных источников.
— Вильна, говорят, уже под французами, а наша армия отступает к Свенцянам. Русские жители, боясь Бонапарте, те края покидают — высылают имущество и сами следом едут. Говорят, у него войска — миллион, а сам он еще и мужиков к бунту подбивает, мол, работы прекращайте и хозяев своих гоните. Мои, вон, тоже наслушались, что всех мужиков в армию заберут, а французы-де вольные обещают. Паника и беспорядок кругом назревают, душечка, помяните мое слово. Что там да как будет — неизвестно, а французы, считай, под носом. Уж думаю, не податься ли мне пока в Москву, к дочери, от всего этого безобразия подальше.
Докки слушала ее и разглядывала карту Виленской губернии, которую где-то раздобыла Марья Игнатьевна. Вильна находилась в четырех днях пути от Лужков — ближайшего города, лежащего к юго-западу от Залужного. Свенцяны были еще ближе. Докки вспомнила о лагере в Дриссе, о котором упоминал Палевский, и нашла это место на Двине, на севере губернии. Туда от Свенцян по прямой чуть более ста верст. Было неизвестно, будет ли давать наша армия сражение у Свенцян, пойдет вновь на Вильну, отступит ли в Дриссу, и главное — куда пойдут французы. Палевский говорил, что Бонапарте не воюет по планам противника, а придерживается собственных. С одинаковым успехом французы могут преследовать нашу армию, пойти ей наперехват или остановиться в Вильне, ожидая наступления русских.
Можно было предполагать всякое, но Докки очень хотелось надеяться, что государь сможет договориться с Бонапарте, как-то урегулировать все взаимные претензии. Тогда французы вернутся за Неман, и не будет ни войны, ни сражения, в котором — если оно состоится — погибнут тысячи, десятки тысяч солдат. Но в последующие дни пришли тревожные новости о занятии неприятелем Гродно и отступлении армии под командованием князя Багратиона к Минску, что свидетельствовало о наступлении Бонапарте по всей границе. Первая Западная армия, как говорили, продолжала отходить к Двине.
— Душечка, я уезжаю и вам не советую здесь оставаться, — заявила Марья Игнатьевна, заехав как-то к Докки. — Жалко, конечно, добро оставлять, но самое ценное я упаковала и завтра с утра к дочери отправляюсь. Может, сюда французы и не дойдут, но лучше я об этом узнаю в Москве, чем обнаружу их в своем доме. В моем возрасте стоит избегать всех этих треволнений. Скажу одно: ежели мне, кроме потрясения и грабежа дома, больше ничего не грозит, то вам, душечка, придется гораздо хуже, потому как вы сами должны догадываться, что завоеватели с женщинами обходятся по законам военного времени. Ежели хотите, можете поехать со мной.
Но для Докки Москва была совсем не по пути. Поблагодарив Марью Игнатьевну за любезное приглашение, она пожелала ей счастливого пути, пообещав, что уедет из Залужного как можно скорее.
