Герсанда, вышивая рубашечку для будущего малыша, прислушалась, узнала мелодию, но ничего не сказала. Поначалу Эльвира только наигрывала ее, напевая про себя. И вдруг пропела слова, не слишком громко, но все же так, что их можно было разобрать:
– Два цветка жимолости как их сердца. – И снова мычанье без слов, а потом опять слова: – Мы как эти цветы, любимая, ни вы без меня, ни я без вас…
Дерзость певицы показалась Герсанде до того неслыханной, что она даже уколола себе палец и, чтобы не запачкать кровью рубашечку, отложила ее в сторону, а потом забрала из рук недовольной певицы лютню и посоветовала:
– На вашем месте я спела бы что-то другое! Честное слово, можно подумать, что вы ищете себе неприятностей!
– Почему я должна петь что-то другое? Ведь только правда колет глаза!
– А когда в словах нет правды, они именуются клеветой. Вот уж чего я советую вам избегать! Вы должны знать, что королева не отличается терпеливостью, а ее беременность и отсутствие супруга делают ее особенно раздражительной. Не злоупотребляйте своим даром и не портите ей удовольствия, которое она получает, наслаждаясь вашим искусством.
– Хорошо, не буду, – вздохнула Эльвира. – Но я не имела в виду ничего дурного, просто шутила. Вы из наших краев и прекрасно знаете, что трубадуры без устали распевают там песни о безнадежной любви к прекрасным дамам.
– Да, знаю. Но тем не менее послушайтесь меня и пойте о чем-нибудь другом. Наш господин – не король Марк, и мадам Маргарита обожает своего супруга.
Герсанда так настаивала на любви Маргариты к своему супругу, потому что после пребывания на острове Афродиты не была в этом так уж уверена. И особенно после того, как в окружении королевы появилась Флора де Безье. Вместе с ней Рено словно бы приблизился к королеве. А Ее Величество – Герсанда знала историю Рено – давно уже проявляла к юноше участие. Поначалу из желания противоречить властной Бланке. Потом из сочувствия к влюбленной в него маленькой Санси де Синь, о которой они давно уже не имели никаких известий. Ослепительная красота его «кузины» помогла красивому молодому человеку стать еще привлекательнее, подчеркнув, до чего он небезопасен для женских сердец, и даже для сердца королевы. Герсанда не раз задавала себе вопрос: а что, если Маргарита, несмотря на всю свою любовь к мужу, мечтает иной раз о красавце-рыцаре, чьи светлые волосы так мягко оттеняют его золотистую кожу? А рыцарь – она знала это с той самой ночи в Пуасси – пламенел к Маргарите страстной неутолимой любовью. А всепоглощающая страсть рано или поздно становится магнитом для молодой женщины, обреченной из года в год только рожать детей…
Маргарита тоже услышала неподобающую песню, но не имела ни мужества, ни желания остановить певицу. Остановить ее значило бы придать особое значение ее дерзости. В душе Маргарита и не хотела возмущаться чудесным гимном куртуазной любви, стихи поэтессы, ее сестры, вызывали у нее не возмущение, а восхищение. Когда-то она снисходительно улыбнулась истории Изольды Белокурой. Что ей было за дело до несчастий королевы? Тридцатилетний Людовик ничуть не походил на немолодого короля Марка. Но за последний год или два все как-то незаметно изменилось. Маргарита покидала Францию с чувством несказанного облегчения и радости. Она освобождалась от гнета деспотичной свекрови, ревностной католички, но долгое путешествие и не менее долгое пребывание на Кипре открыли ей, что с Бланкой или без Бланки ее жизнь с Людовиком всегда будет подчинена суровому монастырскому распорядку. На теплом благоуханном острове, где все дышало радостью жизни и сладостной любовью, Людовик ни на миг не забывал, что ведет священную войну и является паломником, поэтому каждая секунда должна быть посвящена Господу Богу, Иисусу Христу, Деве Марии и Святой матери-церкви. У Маргариты даже возникло ощущение, что супруг позаботился о ее беременности для того, чтобы она не участвовала в придворных развлечениях и празднествах… Продолжая любить мужа и восхищаясь им, хотя, возможно, уже с меньшим пылом, Маргарита запретила себе думать о молодом де Куртене, чью тайну, как женщине чувствительной и умной, ей не составило труда разгадать. Молодой человек любил ее с той всепоглощающей страстью, какую она надеялась вновь обрести в супруге, уехав из Франции, со страстью времен лестницы в Пуасси. Она прочитала ее во взглядах Рено, которые не могли ее скрыть.
Теперь возле нее не было ни мужа, ни Рено, они оба отправились завоевывать город, о богатстве которого ходили легенды, собираясь обменять его, как монету, на Иерусалим. А она осталась здесь, в Дамьетте, не зная, чего ей ждать, если вдруг крестоносцы потерпят поражение, на седьмом месяце беременности, с горсткой более или менее преданных ей женщин – юной сестрой, страдающей от первых приступов тошноты, невесткой, Жанной Тулузской, которая охотно уединялась и зевала в своих покоях, и стариком придворным, который не отходил от нее ни на шаг днем и спал у ее порога ночью. Охранять их должны были капитаны и матросы кораблей, но все они говорили на итальянском, которого королева не знала, и в случае серьезной опасности не могли послужить ей опорой. Кто мог поручиться, что женщины из ее окружения не рискуют быть убитыми так же коварно, как была убита Флора де Безье? Маргарита Прованская никогда не отличалась боязливостью, мужество и отвагу сохраняла она и сейчас, но теперь ее посещали кошмары, нападал безрассудный страх, от которого она охотно бы укрылась в надежных мужских объятиях, тех самых, в которых ей отказывал король…
Прошло еще несколько дней, и Маргарита немного успокоилась. Новости, с какими приплыли лодки, снабжающие войско провиантом, были хорошими. После долгого неспешного пути Людовик одержал достойную победу. Он разгромил войско султана, а султан – теперь уже крестоносцы узнали об этом – умер. Оставалось только взять крепость Эль-Мансуру, и, судя по всему, король намеревался осадить ее. К несчастью, вестник сообщил и о гибели Робера д’Артуа, который с большинством своих рыцарей и отрядом тамплиеров
[46]
был изрублен в стенах Эль-Мансуры. Маргарита искренне оплакивала своего зятя. Она привязалась к пылкому, возможно, легкомысленному сорвиголове, который так любил жизнь и так щедро распоряжался ею… Но еще она горевала и о гибели рыцарей Робера. Маргарита боялась выяснить поточнее, что означало «с большинством», так как знала, что Рено всегда был рядом со своим господином, и весеннее солнце уже не светило для нее так ярко, и нильские лотосы, которые так ей нравились, перестали благоухать. Она приказала носить по мертвым, имен которых не знала, траур, заказала панихиды и молилась. Победа не казалась ей радостной, а будущее пугало.
Пришли новые известия, и опять, казалось бы, успокоительные. Военные действия больше не велись. Вот только в лагере вспыхнула небывалая желудочная болезнь. Весть об этой болезни до того напугала Маргариту, что она перестала думать о Рено. Началась жара, а Маргарита прекрасно знала, насколько уязвим желудок ее мужа. Эта болезнь могла стать для него роковой. Теперь с еще большим нетерпением она ждала новостей, но не получала их… А новости, которые привозили посыльные с грузовых лодок – во всяком случае, те из них, которым удавалось добраться да Дамьетты, – вызывали большое беспокойство.
