В полумраке нельзя было разглядеть лица падре Луиса, но в его голосе звучала ледяная ирония:
— Сколько самонадеянности, милейший барон… Право же, не стоит и сравнивать. Ваши так называемые серые кабинеты, тайные департаменты и прочие особые экспедиции, простите за прямоту, не более чем детские забавы…. Горсточка людей, приступившая к работе всего-то двадцать с лишним лет назад — без серьезных знаний, без изучения многовекового опыта предшественников, без системы. Французы это называют дилетантизмом — доводилось слышать такое словечко? Вы хватаетесь за все сразу, не в силах отделить главное от второстепенного, гоняетесь за жалкими оборотнями, доживающими век в глухих местечках, преследуете убогих ведьмаков, всего-то и умеющих, что наслать град и створаживать молоко… В глубь вы не копаете, потому что и представления не имеете, где и на какой глубине искать корни…
— Ага, — сказал барон строптиво. — Что ж вы за столько-то сотен лет, такие умные и могучие, корешки-то не выкорчевали? А теперь изображаете из себя…
— Я же объясняю, вы попросту не понимаете всей сложности и грандиозности задачи…
— Вот и давайте вместе стараться.
— Вместе? С кем? — Падре Луис, судя по голосу, искренне улыбался. — Простите, господа, но чем вы можете быть нам полезны? Я уважаю вашу целеустремленность и отвагу, но ими одними делу не поможешь. Возьмите недавние события. Вы, собственно, ничего не добились, не продвинулись ни на шаг вперед, зато потеряли одного из своих, мало того, были искусно ввергнуты в серьезные неприятности, из которых освободились только благодаря мне. Вы храбрые и порядочные молодые люди, я не мог оставить вас в столь печальном положении… но я не могу постоянно следовать за вами, как нянька за ребенком. У меня есть свои заботы и свои дела. К тому же я уезжаю не сегодня-завтра. И, оставшись без поддержки, вы очень быстро угодите в очередные неприятности… дай бог, чтобы ограничилось неприятностями. Вам, собственно, здесь нечего делать после смерти графа. Без него никто не станет вас слушать, никто попросту не посвящен… Так что вам следует немедленно вернуться… и не в Вену, а в свои столицы. Примите это как совет искреннего друга. Оставьте детские забавы…
— Но послушайте…
— Мы, кажется, приехали? — спросил падре Луис, отодвинув занавеску и выглянув в окошко. — Ну да, вот и ваша гостиница… Никаких дискуссий, господа. Не тот случай. Вы ввязались в историю, которая вам безусловно не по зубам — и потеряли одного человека. Если не проявите здравомыслие и не уйметесь, рискуете и вашими головами. Так что категорически советую уехать завтра же утром. Больше я вам ничем помочь не смогу. — Он распахнул дверцу кареты. — Всего наилучшего, и да хранит вас Бог…
Они вышли и, не оглядываясь, побрели к входной двери. Сзади простучали колеса отъезжавшей кареты. Полная луна стояла над высокими крышами, ночь была тихая и теплая.
— Бьюсь об заклад, в буфете у нашего гостеприимного хозяина наверняка найдется бутылочка, — сказал барон тихим, потерянным голосом. — Пойдемте?
В гостиной, как и давеча, никого не было. Шесть свечей в двух канделябрах на каминной доске догорели до половины. Барон застучал высокими дверцами буфета, обрадованно крякнул, извлек бутылку и два стакана. Наполнив их, они уселись у потухшего камина и, не глядя друг на друга, отпили немного. Вино не радовало и не приносило утешения, хотя его никак нельзя было назвать скверным.
— Так и будем молчать? — спросил барон сварливо.
— У вас есть предложения, Алоизиус? — спросил Пушкин угрюмо.
— Найдутся, — сказал барон многозначительно. — Не знаю, что вы теперь думаете, но что до меня — клянусь честью прусского королевского гусара, я в Берлин не вернусь. Прикажете отступать, как побитая собака, когда я жив-здоров, не ранен и полон сил?! Да я их буду гнать, как собака — хорька! Черт меня побери, граф был главный боевой товарищ, и я не имею права все бросать на полпути. Вена о нас ничегошеньки не знает? Ну и ладно! Буду действовать на свой страх и риск…
— Мы будем действовать на свой страх и риск, — сказал Пушкин. — Или вы полагали, что я вас оставлю? Нет уж, дело зашло слишком далеко, и это вопрос чести…
— Замечательно! — рявкнул барон, осушив свой стакан. — В конце-то концов, этот высокомерный падре нам не начальник. Мы сами себе начальники. А итальянец… ну, в конце концов, итальянец — не иголка в стоге сена. Отыщем, и никуда не денется. Если он еще жив. А если жив, он у меня скоро пожалеет, что не озаботился вовремя помереть, прохвост чертов…
Глава X
ШПАГА И ДОБРОЕ СЛОВО
Деловитая суета на обширном дворе почтовой конторы как нельзя более благоприятствовала тому, чтобы находиться здесь сколько угодно, смотреть во все глаза, подходить к каждой карете, довольно беззастенчиво рассматривать людей и прислушиваться к разговорам. Место было такое, что никого не удивляли посторонние — никто никого, разумеется, не знал, с равным успехом можно прикидываться и уезжающими, и встречающими, и просто праздными зеваками, стремящимися бездарно убить время. Правда, парочка слуг начинала уже к ним приглядываться, узнавая, — как-никак, они болтались тут третий день — но одеты барон с Пушкиным были безукоризненно, вели себя с непринужденностью скучающих господ, привыкших бродить, где только заблагорассудится, а также не производили никаких действий, которые бдительные почтари могли бы расценить как покушение на чужой багаж или карманы пассажиров. Поэтому слуги — занятые к тому же своими прямыми обязанностями — еще не созрели для вопросов…
— Смотрите-ка, — тихонько сказал барон, чувствительно толкая Пушкина под ребро. — Вам не кажется…
Пушкин всмотрелся. С нешуточной надеждой ответил:
— По крайней мере, нашим рассуждениям это вполне отвечает…
Отвернувшись, они краешком глаза наблюдали за степенно приближавшимся пожилым, представительным господином, бритым, как актер, с белоснежной шевелюрой, одетого довольно старомодно, в темном фраке времен сражения под Ватерлоо. Опираясь на толстую трость, какую обычно носили старики, уже не вполне полагавшиеся на свои ноги, пожилой господин тем не менее передвигался так, что в его походке усматривалось некоторое несоответствие с общим обликом…
— А? — многозначительно подмигивая, спросил барон.
— По-моему, дождались, — сказал Пушкин, чувствуя бодрящий подъем.
— Тогда…
— Думаю, самая пора, — кивнул Пушкин.
Непринужденно отойдя на три шага, барон задел тростью торчавшего у ворот мальчишку и что-то ему тихо сказал. Сорванец — истинное дитя улицы — важно кивнул и, засунув руки в карманы потрепанных плисовых панталон, направился в сторону предместья. Уже миновав пожилого господина, он вдруг подпрыгнул и завопил:
— Руджиери! Руджиери!
И, насвистывая, побрел дальше. Никто не обратил внимания на выкрик уличного мальчишки, оставшийся к тому же совершенно непонятным для всех, кто находился поблизости — вот только пожилой господин явственно вздрогнул, сделал такое движение, словно собирался оглянуться, но в последний миг удержался усилием воли. И пошел дальше, уже гораздо быстрее, не касаясь тростью земли.
