За деревом прятался человек, судя по его дислокации и позе, терпеливо и пристально наблюдавший за тем самым домом, куда юркнул немец.
— Интересная конкуренция, — сказал Красовский. — Других что-то не видно, он там один… Что будем делать?
— А что прикажете делать с человеком, который пока что никаких противозаконных действии не допускает? — усмехнулся Пушкин. — Вполне возможно, он из воровской шайки, но где к тому доказательства? Не спускайте с него глаз на всякий случай, вот и все…
— Александр Сергеич, немчура! — воскликнул Тимоша.
Действительно, из калитки — которую кто-то невидимый снаружи тщательно за ним затворил — показался немец. Он не сказал ни слова на прощанье, сразу же повернулся к домику спиной и решительно зашагал прочь, в том направлении, откуда явился. На сей раз его шаги были гораздо быстрее, словно он испытывал нешуточное облегчение — такое впечатление сложилось у наблюдавших.
Времени, чтобы принять какое-то решение, оставалось всего ничего, и Красовский забеспокоился первым:
— Что делать будем?
Пушкин не колебался. Решение пришло внезапно, но не выглядело неосмотрительным…
— Что будем делать… — повторил он. — А сцапаем-ка голубчика за шиворот и расспросим о странностях, в кои замешан. Самое время, когда застигнут ин флагранти…
— Дело, — сказал Красовский. — Благо и время, и место подходящие. Орать может сколько ему угодно, подумают, дело житейское, грабят болезного…
— Орать он не должен.
— Понято, Александр Сергеич…
Они, осторожненько переступая, укрылись за углом недостроенного дома, мимо которого немец, если решил возвращаться той же дорогой, никак не мог не пройти. Так оно и оказалось: совсем рядом с ними, надежно укрывшимися в тени, выдвинулась из-за угла длинная тень быстрыми шагами спешившего человека…
Они бросились. Красовский, сорвав с себя картуз, надежно зажал им немцу рот, и вдвоем с Пушкиным они поволокли пленника в проем будущей двери. Тимоша суетился возле, делая вид, что принимает самое деятельное участие. Поскольку толку от него было мало, Пушкин распорядился:
— Побудь на карауле снаружи. Поглядывай…
Тимоша кивнул, но наружу не пошел, поместился в проеме, то и дело выглядывая, — ну, что с ним поделать, в баталиях, подобных нынешней, бесполезен…
Немец дрожал крупной дрожью, оттесненный в угол, откуда ему никак было не вырваться мимо двух стороживших его людей, встряхнув картуз перед тем, как вернуть его на голову, Красовский сказал недовольно:
— Ишь, чуть насквозь не прогрыз в ажитации. Ежели каждый так будет, картузов не напасешься…
— Господа, бога ради, не убивайте! — тихонечко взмолился господин Готлиб, прижимаясь к кирпичной неоштукатуренной стене. — При мне есть деньги, часы недурны… Помилосердствуйте!
Охвативший его страх был понятен: в подобных местах ограбленных дочиста частенько находили с рассветом убитыми…
— Убивать мы вас не будем, — сказал Пушкин. — А вот что касаемо Сибири — боюсь, придется вам пропутешествовать в эти гостеприимные края на казенный счет… Нынче же.
Он видел — глаза привыкли к полумраку, — что немца буквально-таки передернуло судорогой от безмерного удивления:
— Что вы сказали? Да вы кто?
Не было надобности вести с ним хитрые словесные поединки. И Пушкин сказал, не в силах скрыть злорадство:
— Вы, господин Штауэр, в солидных годах, на солидной должности, не из-за рубежей к нам прибыли, а рождены в Российской империи, подданным коей являетесь. А потому не говорите, будто вам не известно смиренное казенное заведение под названием Третье отделение… Есть у нас, уж не посетуйте, дурная привычка законопачивать навечно в Сибирь людишек вроде вас. — Он сделал хорошо рассчитанную паузу, сделавшую бы честь трагическому актеру. — А впрочем, учитывая суть вашего злодеяния, ждет вас не Сибирь, где все же порой солнечно, ландшафты красивы и жизнь сытна… ждет вас, душа моя, Петропавловская крепость и положение безымянного узника наподобие французской Железной Маски…
— Но помилуйте… За что?
— Вы, сударь, по Министерству финансов изволили служить? — Он особо подчеркнул голосом прошедшее время. — Следовательно, обучены считать… Нас здесь трое, значит, глаз у нас шесть. Шесть глаз видели пакет с бумагами, принесенный вами в тот домик… Излишне говорить, что мне известно содержимое оного. Планы Сарского Села, сиречь места жительства российских самодержцев, что предполагает злоумышление на священную особу либо соучастие в таковом…
Красовский вмешался, сказав с непринужденной лютостью:
— Да нет, пожалуй что, злоумышление на высочайшую особу — это даже не Петропавловка, а, свободно может оказаться, расстреляние с барабанным боем… Уяснил, мозгляк? Да как у тебя рука повернулась такие бумаги хапать… Не знал параграфов?
— Господа! Господа! Какие параграфы? В уложениях Российской империи ни строчки…
— Глуп — слов нет… — пренебрежительно, в полный голос сказал Крестовский Пушкину так, словно немца тут не существовало вовсе. — Кто ж такие вещи выносит в официальное уложение? Параграфы о злоумышлении на императорскую особу по секретной части проходят, чтоб карбонарии вроде тебя вернее попадались… В Российской империи обитаешь аль где? Порядков не знаешь? Ты в своем министерстве и слышать не мог о секретных параграфах, охраняющих императорскую фамилию… — Он махнул рукой и продолжал с нескрываемой скукой: — Что с ним лясы точить, господин полковник? Дозвольте, вызову свистком карету — и повезем голубчика в Петропавловку. Не торчать же с ним ночью черт-те где…
— Подождите, — сказал Пушкин, моментально уловивший смысл игры. — Чует мое сердце, что это на заговорщик, а переносчик бумаг, курьер… Может ведь и так оказаться?
— Именно! — горячо воскликнул немец. — Ваше высокоблагородие… Моя роль тут десятая, я и подозревать не мог…
Придвинувшись к нему вплотную, Пушкин сказал ледяным тоном:
— Прикажете верить вашим словам без всяких доказательств? Любезный, мы тут не два года по третьему… Люди в годах и умудрены служебным опытом. Либо вы нам выложите все как на духу и тем избежите помещения на казенные харчи до скончания вашей бессмысленной жизни, либо участи вашей сибирские каторжники позавидуют… Выбор за вами, не смею принуждать.
— И за откровенность последует прощение?
— Слово дворянина, — сказал Пушкин.
— Бога ради, я готов… — И тут же немец словно бы осекся, убитым тоном протянул: — Но, господа, вы все равно не поверите, хотя я готов поклясться всем святым, что именно так и происходило…
Пушкин навострил уши при этих словах. И сказал обнадеживающе:
— Ваше дело — рассказать всю правду, а уж мы сумеем ее отличить от лжи, ручаюсь… Ну?
— Вы не поверите… — сказал Штауэр безнадежно. — Я бы на вашем месте тоже не поверил… Это не человек, а черт, не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле, руку даю на отсечение…
