— Браво, Эдгар! — воскликнул он. — В самую точку! Нечего ему декламировать! Потому что поэтический дар — от Бога, а от Бога эта сволочь отшатнулась… Кое-кто и в самом деле умер — великий поэт, а остался лишь дурацкий фокусник с набором нехитрых магических трюков! Что же вы молчите, сударь? Опровергните нас так, как предлагает этот джентльмен! Я уже не вижу улыбки, и рожа ваша далеко не так самодовольна… Медного гроша не стоит ваш Мир Теней, если он лишает человека того, что даровано Богом…
— А рожа-то покривилась! — злорадно вмешался Красовский. — Что, сударь, в точку?
— Вы плохо кончите, господа, — сказал Байрон уже без тени улыбки. — Я пытался обращаться с вами дружески и сделал все, что мог, чтобы найти взаимопонимание, я предлагал вам целый мир…
— Простите, очень уж там должно быть неуютно, — сказал Пушкин. — Так что мы, с вашего позволения, останемся там, где привычнее и уютнее…
— Интересно, с чего вы решили, что останетесь в нем? — тихо, уже совсем недобро поинтересовался Байрон.
Он поднял правую руку, и все вокруг пришло в движение: стены и потолок заколыхались, словно видимые сквозь дрожащий над костром жаркий воздух, потолочная балка-матица выгнулась вниз, будто щупальце спрута, поднялись, выгибаясь, половицы, череп подпрыгнул на столе, и его пустые глазницы вспыхнули, как раскаленные угли…
— А на это что скажешь, мерзавец? — крикнул Пушкин, сделал шаг вперед и ударил в лоб Принца Теней перстнем с загадочными знаками.
Скрежещущий визг пронесся по комнате, ввинчиваясь под череп нешуточной болью. Стоявший перед Пушкиным человек мгновенно изменил очертания, словно подхваченный ветром кусок плотного тумана, как-то странно расплылся, дернулся — и обернулся полосой тьмы, которая метнулась к окну, моментально просочилась наружу в незаметную щелку…
Пламя свечей дернулось, словно на них дунул кто-то сильный, невидимый, по комнате свистнул порыв холодного ветра.
— Сбежал, — сказал Красовский удовлетворенно. — А здорово вы его, Александр Сергеич… Слово какое знаете?
— Долго рассказывать, — сказал Пушкин, огляделся, подошел к столу и собрал в кучу разбросанные чертежи, без всякого страха и почтения отложив в сторону череп. — Думаю, делать нам здесь больше нечего, вряд ли он вернется…
Череп легонько колыхнулся — и вдруг произнес тем самым шелестящим, скрипучим голосом:
— Господин Брюс всегда подъезжал со своим камердинером, а нас в помещения не допускали, не могу знать, что там происходило, ваше сиятельство, сделайте милость, отвяжитесь…
— Эт-то еще что? — спросил Красовский, даже отпрыгнув на шаг.
— Спросите что-нибудь полегче, — сказал Пушкин. — Нам пора…
Что-то ударило его по ногам, и он едва не упал. Рядом вскрикнул Красовский. Глянув себе под ноги, Пушкин увидел, что половицы вновь пришли в движение, доски взметнулись вверх, с невероятным проворством и гибкостью изменяя форму, так что напоминали уже живые упругие щупальца. Что-то оглушительно щелкнуло, взметнулись клубы измельченной в порошок штукатурки — это перекрестья дранки оторвались от стен и, опять-таки выгибаясь так, что ничуть не напоминали уже сухие деревянные рейки, неким подобием рыболовной сети попытались накрыть мистера По. Американец отпрыгнул, отбиваясь рукояткой разряженного пистолета.
— Уходите! — крикнул Пушкин.
И без его совета его спутники опрометью кинулись к двери. Стол, обратившись в подобие животного, кинулся наперерез — череп покатился по полу и, кажется, продолжал какие-то свои занудливые жалобы. Дело оборачивалось скверно — дом оживал. Матица с треском лопнула пополам, и обе ее половинки, повиснув едва ли не до пола, обернулись чем-то похожим на безглазых змей с разинутыми зубастыми пастями. Одна попыталась ухватить Пушкина за локоть, он едва увернулся, услышал треск рукава, почувствовал резкую боль, как от укуса.
Громыхнул выстрел — это Красовский, отбивавшийся ногами от переплетения щупалец, в которые обратились половицы, выстрелил наугад. Подсвечники давно упали, парочка свечей еще догорала на полу, но в комнате воцарился мрак, в котором что-то не людски посвистывало, шипело, издавало другие звуки, не имевшие соответствия в человеческом языке.
Они едва ли не на ощупь продирались к выходу сквозь что-то, напоминавшее взбесившиеся заросли камыша — живые, упругие, сильные, пытавшиеся оплести, раздавить, стиснуть… Пахло чем-то совершенно непонятным, тоскливо-мерзким.
Пушкин нащупал ручку — тут же со злорадным писком превратившуюся в нечто живое и проворное, выскользнувшее из пальцев. Дверь стала мягкой, напоминала колышущееся одеяло, но он все же налег всем телом, ударил эту строптивую преграду перстнем, но кольцо, очень похоже, сейчас ничем не могло помочь. Дверь охватила его, закутала, от нее пахло не зверем, как логично было бы предположить, а чем-то словно бы химическим, едким, противным…
Воздуха не хватало, и он барахтался, упрямо пробиваясь вперед. Совсем рядом грохнул выстрел, и еще один, в голове туманилось, глаза выкатились из орбит от недостатка воздуха — но он боролся, отчаянно налегая всей тяжестью…
Что-то звонко лопнуло, раздалось, забрызгав его клейким, густым, неприятно пахнущим. Но впереди он увидел звезды, вдохнул влажный сырой воздух — и понял, что прорвался. Выскочил во двор, роняя и рассыпая последние бумаги, — оказалось, он некоторые из них до последнего момента стискивал в кулаке.
Что-то толкнуло его в спину, и он кубарем полетел с крыльца — и тут же кто-то упал рядом, приглушенно чертыхаясь, фыркая, отплевываясь, обеими ладонями стряхивая с себя клейкие поетки. Пушкин сообразил, что это кому-то из товарищей удалось вырваться следом. А там и третий шумно оступился с крыльца, ругаясь так, как может ругаться только живой, уцелевший…
Перед ними продолжались жуткие несуразности — забор, превратившийся в шеренгу отчаянно извивавшихся плоских щупалец, тянулся к лежащим, силясь схватить, опутать. Они вскочили, кинулись вперед, усмотрев слабое место: вместо калитки копошился клубок гораздо более мелких живых побегов…
Они рвали одежду, царапали лицо, но Пушкин довольно быстро, с нечеловеческой силой разрывая тянувшиеся к горлу щупальца, выскочил со двора. Тут же вернулся — и принялся руками и ногами выдирать из земли эту гибкую пакость, помогая выбраться остальным. Щупальца — правда, не все — с хрустом лопались под его напором, обрызгивая клейкими фонтанами.
Неизвестно, сколько это продолжалось. В конце концов, они обнаружили себя у деревьев, посередине аллеи, стояли, тяжело дыша, растрепанные и оборванные.
Неподалеку от них содрогался в последних конвульсиях дом. Собственно, никакого дома уже не было и в помине: вместо забора, вместо стен и крыши клубилась темная масса переплетенных щупалец, тершихся друг об друга с сухим деревянным скрежетом, и вся эта вакханалия не распространялась дальше пределов бывшего забора, так что трое обессиленных людей чувствовали себя в безопасности.
Потом над пустырем пронесся длинный тоскливый стон, тусклое зеленое сияние осветило изнутри загадочную кучу, она словно бы опала с противным лопающимся звуком, что-то затрещало, что-то мерзко хрустнуло… и вскоре, благо половинка луны выглянула из-за клочковатых туч, они увидели на месте чертова дома груду словно бы самых обыкновенных ломаных досок и покосившихся стропил.
