— Каматари-до, бака! Готен вакасай, готен!
И, приложившись, выпалил едва ли не в упор, с невероятной быстротой передернул лязгнувшую скобу, еще один выстрел, еще…
Золотистая фигура с тремя дырами в груди — сквозь них явственно просвечивало голубое небо — дернулась, схватилась правой рукой за то место, где у человека располагается сердце… и, подламываясь в коленках, запрокидывая голову, начала оседать в снег, и в самом деле крайне сейчас напоминая насмерть пораженного сразу тремя пулями человека. Японец еще раз передернул скобу, но тут же опустил ружье — очевидно, у него имелись лишь три патрона, о чем он в горячке запамятовал…
Настала мертвая тишина, и кто-то форменным образом простонал глухо:
— Господи, неужто ж положил?
Золотистая фигура на миг замерла — и вдруг забилась в конвульсиях, испуская горестные вопли, она выгибалась, билась, душераздирающе охая, страдальчески вскрикивая, и это что-то очень уж затянулось, неправильно как-то…
И вдруг, меняя форму, взмыла над сугробами, более всего напоминая сейчас раздувшую шею среднеазиатскую кобру. Вновь над снежной равниной разнесся издевательский хохот: ах, вот что это было, притворство, насмешка…
Бросив ружье, молодой японец обеими руками выхватил из ножен (переводчик так и остался стоять, держа их перед собой с самым очумелым видом) свою то ли саблю, то ли меч, прыгнул вперед, провалившись в снег по колени, с душераздирающим криком, молниеносно нанес удар…
И что-то изменилось!
Золотая змея быстрым, но каким-то испуганным движением припала к сугробам, причудливо изменив форму так, чтобы в мгновение ока увернуться от сверкающего лезвия. Японец прыгнул вперед, неуклюже, решительно, сверкающий клинок в его руках превратился в сплошной круг, последовало еще несколько ударов — и всякий раз чудище с невероятной быстротой уклонялось, принимая вовсе уж чудной вид, словно раздергиваясь, расступаясь перед полосующим воздух клинком. Вытянувшись в длинную тонкую полосу, оно нырнуло в снег, скрывшись с глаз, — и снег вскипел стремительно удалявшейся бороздой, в несколько мгновений унесшись едва ли не за горизонт…
Японец медленно, высоко задирая ноги, выбрался из глубокого снега. Повесив голову, медленно убрал меч в ножны, забрав их у переводчика. Уткнул ножны в снег, положив обе ладони на вершину рукояти. Он отнюдь не выглядел победителем, наоборот, казался удрученным. Все смотрели на него с почтительным любопытством. Послышался взволнованный голос:
— Нет, не прикончил, живехонькое сбежало…
— Догони, добей… — бросил Самолетов. — Еруслан-воин…
— Батюшку убило! Значит, нам и вовсе пропадать…
— Охолонись, — раздался бас священника. — Не какому-то мелкому бесу меня убить до смерти…
Отец Прокопий подходил к ним, простоволосый, весь облепленный снегом. Горсть снега он прижимал к носу, и из-под руки текла в бороду узенькая полоска крови, батюшка пошатывался, чуточку очумело мотал головой, голос звучал глуховато и невнятно, но на смертельно уязвленного он все же не походил. Разве что духовно — вид у него был грустный и подавленный.
— Не из простых сволочей сволочь, прости Господи… — прогудел он, отшвыривая пригоршню окровавленного снега и черпая ладонью чистого. — Ни креста, ни молитвы не боится, храпоидол… — Он подошел к японцу и долго, с любопытством его рассматривал. Потом спросил: — Ты что же, чадо заморское, имеешь в таких делах опыт? Хватко ты как-то взялся…
— Канэтада-сан говорит: его почтенный дедушка вместо придворного или военного пути избрал монашество. Канэтада-сан говорит: его дедушка за свою долгую жизнь не раз схватывался с демонами и большей частью изгонял их из нашего мира. К великому сожалению, сам Канэтада-сан оказался недостоин последовать по стопам своего почтенного дедушки, должно быть, не обладая достаточной силой духа и святым предопределением. Понять, что имеет дело с демоном, он еще в состоянии, однако не в силах победить его духовно. Правда, Канэтада-сан уверен, что нагрянувший демон принадлежит не к тонкому, а к грубому миру, и недавняя схватка это показала…
— Ну-ка, ну-ка…
— Канэтада-сан говорит: как учил его почтенный дедушка, демоны обычно делятся на принадлежащих к тонкому и грубому миру. Те, что принадлежат к тонкому миру, более… — переводчик впервые за все время запнулся и какое-то время подыскивал слова, — более эфемерны и субтильны, и вот против них большую силу имеют молитвы, изгоняющие подобные создания когда насовсем, когда на время. Что касается демонов грубого мира, они гораздо более… плотские, и против них наибольший успех имеют не молитвы самых святых служителей Божьих, а некие столь же плотские действия и предметы. Вот только никак нельзя угадать заранее, какие именно средства напугают того или иного демона. Канэтада-сан говорит: он слышал от знающих людей, что в России, как и в Японии, тоже порой объявляются демоны, и потому он на всякий случай прихватил с собой особым образом снаряженные патроны. Оказалось, что на этого демона они не подействовали. Канэтада-сан все же готов поклясться своей честью и родовым гербом, что демон принадлежит к грубому миру…
Священник проворчал:
— Не сказать, чтобы это было в полном согласии с христианским богословием, ну да что ж тут поделаешь…
— Канэтада-сан говорит: некоторые демоны боятся острой стали. У него создалось впечатление, что этот демон ее тоже опасается.
— Уж это точно, — кивнул Самолетов. — Видно было, как эта мерзость от клинка уворачивается, будто черт от ладана… Уж тут-то, сдается мне, оно не притворялось…
— Ну так что же? — негромко сказал Позин. — Нужно, господа офицеры, доставать сабли из багажа. Если вернется, можно клинком отгонять. Дежурство бы наладить…
— Канэтада-сан говорит: господа русские офицеры могут на него всецело полагаться, поскольку честь самурая обязывает его бороться до полного изничтожения демона.
— Насчет полного изничтожения, я бы обольщаться не стал, — задумчиво сказал Самолетов. — Проворное, как белка на ветках, все видели. Не подпустит оно так, чтобы можно было укокошить насмерть. Ну, так хоть отгоним… О! Ефим Егорыч глотку дерет, явно к отправлению… Уберите на обочину это…
Вперед вышел Кондрат — и, глядя на него, поручик про себя сделал вывод, что этот добрый молодец еще послужит источником хлопот. Самозваный ямщицкий вождь на сей раз не орал во всю глотку и к бунту не призывал, но, сразу видно, что детинушка себе на уме и явно примеряет какую-то роль в происходящем. Глаз да глаз за такими…
— Конскую падаль-то уберем, — сказал ямщик. — Особенно когда ясно, что нет никакой заразы, одни только чертовы проделки… А Мокея что, тоже кинем в снег, как падаль, да потрусим себе дальше, как ни в чем не бывало?
— Попросим батюшку — отпоет, — быстро сказал Самолетов. — Вне всяких сомнений.
— Конечно, — сказал священник, наконец остановивший кровь. — Это уж как полагается…
— Доволен, Кондрат? — бросил Самолетов.
