Взяв подсвечник, Савельев вышел в прихожую, настороженный, готовый к любым неприятным неожиданностям.
Таковых вроде бы не усматривалось. В прихожей обретался один-единственный человек, господин капитан Тягунов — сразу видно, успевший изрядно принять на грудь. В левой руке у него была пузатая темная бутылка с высоким горлышком, еще две он зажимал под мышкой.
— Ах, это вы, Василь Фаддеич… — спокойно сказал Савельев. — Не спится?
Он присмотрелся: Тягунов, конечно, был изрядно выпивши, но похоже, оставался пока что в ясном сознании.
— Я вот что подумал, Аркаша, — как ни в чем не бывало сообщил Тягунов, поднимая с пола оброненный подсвечник и зажигая свечу от савельевской. — А не посидеть ли нам ладком, да не потолковать ли по душам? И не о пустяках, а о вещах серьезных? Мы ж с тобой теперь как бы и компаньоны, два негоцианта, оба-двое, и вот, хоть ты меня живьем ешь, а я полагаю, что есть у нас с тобой свои дела…
— Интригуешь, Фаддеич, — усмехнулся Савельев, решив, что коли уж к нему новоиспеченный компаньон обращается на «ты» и по имени, то ради соблюдения достоинства следует ответить тем же.
Он рассчитал правильно: нисколечко не обидевшись на проявленное к нему амикошонство, Тягунов сказал серьезно:
— Аркаша, я уж давно убедился, что человек ты умный, с соображением. А коли так, может, уже и догадываешься, что у нас с тобою могут быть чисто свои дела… Как у неких высоких господ — чисто свои… Посидим?
— Посидим, — сказал Савельев.
Он и не пытался спровадить нежданного гостя, а наоборот. О чем бы тот ни пришел говорить, несомненно, хоть капельку нового и полезного да узнаешь. Так что наоборот, приветить надо…
— Проходи в кабинет, Фаддеич, — сказал он, посторонившись.
— Вот это ты правильно, — одобрительно сказал Тягунов. — Уж нам-то с тобой к чему церемонии? Ты — Аркаша, я — Фаддеич… но не Васька, потому как я все же постарше тебя буду… — он поставил свечку на стол, предварительно небрежно смахнув оттуда стопу бумаги прямо на пол.
Савельев торопливо убрал чернильницу, чтобы ее не постигла та же участь. Со стуком расставляя бутылки, Тягунов приговаривал:
— Сейчас оросим малость душу… А не хватит, из погреба еще принесем, можно…
Савельев с искренней растерянностью развел руками:
— Вот только стаканов у меня…
— Молод ты, Аркаша, в армии не бывал, в походы не ходил… — фыркнул Тягунов, роясь в больших квадратных карманах своего кафтана. — С воинской сообразительностью незнаком… Вот тебе стопки, вот тебе штопор, вот тебе колбаса с краюхою хлебца, и даже ножик складной имеется, чтоб все это пластать. Солдатскую смекалку не пропьешь и не потеряешь… Двадцать пять годков под барабаном…
Он проворно, большими кусками, покромсал хлеб и колбасу на поднятом с пола листе бумаги, пробку выдернул огромным штопором так проворно, что Савельев и глазом моргнуть не успел. Разлил по стопкам (размером не менее привычных Савельеву стаканов его времен). Свою тут же осушил залпом, покривился, нюхнул кусочек хлеба, чем в видах закуски и ограничился. Оглянулся на плотно притворенную дверь, понизил голос:
— Чего тут церемонии разводить… Вот кто мы с тобой, Аркаша? Ежели начистоту — нищеброды, голь перекатная. Начнем с меня, благородного дворянина. Двадцать пять лет грязь месил, пыль глотал, железом пырял да старался, чтобы меня не запыряли до смерти. И что ж? А капитанский чин в захолустнейшем полку со столь убогой казной, что даже наш полковник, прохвост старый, из нее брезгует грошики таскать… Выше мне уже не подняться, да и годы… пара медалек есть, в торжественный день прицепить можно и ходить, как дурень. Ну, вот почему так? — воскликнул он с пьяным надрывом. — Ведь не то что дворяне, а людишки самого подлого сословия, сколько раз таких видел, взлетали так, что не углядишь в поднебесье, дай шапка свалится… Алексаша Меньшиков в двух шагах от меня стоял, вот как ты сейчас — господин генералиссимус и князь Римской империи, брильянтов полпуда, кавалерии на груди сияют… А ведь пирогами с тухлятиной по Москве торговал…
— Плохо кончил, — сказал Савельев, неспешно прихлебывая вино.
— Зато пожил! И как пожил! И не он один из грязи в князи. Сколько было таких… А у меня то ли везения нет напрочь, то ли случай не подвернулся… Знаешь, сколько у меня душ обоего пола? Двадцать четыре. Аж пять семейств. И к тому клочку землицы, что остался от батюшки, нимало не прибавилось. И подходящей военной добычи как-то не попадалось, и состояния не собрал… Теперь о тебе речь, Аркаша. Выучился на медные грошики, купечествуешь помаленьку, но до солидности тебе ох как далеко… И ты уж не обижайся, только подпоил я в кабаке твоего лакея, да послушал про твое житье-бытье. Не лобызает тебя пока что Фортуна… Одним словом, мы с тобой — два сапога пара…
— Но теперь-то вроде по-другому пошло? — сказал Савельев.
— Вроде Володи, на манер Кузьмы… Я в церковь не особенный ходок, но аж пять свечек поставил, да самых толстых, когда судьба меня с князем свела. Жутко, конечно, было в первый раз в грядущие времена прыгать, да потом приобвыкся. Людишки — они, если подумать, те же. Ничего в них самих такого уж особенно нового… Эх… Думал, золотое дно?
— А что такое? — спросил Савельев, изображая озабоченность. — Что тут может не так идти? И алмазов там можно брать ведрами, и все прочее, о чем ты говорил, очень даже выполнимо, если постараться…
— Ох, Аркаша… Ты к Федюне присмотрелся как следует?
— Да вроде.
— Интересное сегодня представление он закатил?
— Весьма, — сказал Савельев.
— Вот только толку от этого представления никакого. Позабавил князюшка свою красавицу разными чудесными зрелищами — и все тут. А между прочим, еще две недели назад у нас с ним было решено, что весь этот вечер я буду смотреть те самые алмазные россыпи, да примечать, где именно, по каким землям будут потом класть железную дорогу — чтобы эту землицу за копейки скупить, как уже говорилось… А следующий раз выпадет дня через три, не раньше — от этого чертова зелья девка будет сутки спать без просыпу, да еще потом пару дней отходить, потому что каждый день его потреблять нельзя — сдохнешь… А то и дольше придется ждать — кто его знает, как соплюшка в первый раз зелье перенесет.
Стешка неделю валялась, как бревно… Одним словом, сиятельство наше подкузьмило нашей коммерции — да и своей собственной в первую очередь — так, как и вражина не подкузьмит… Зато Таньку повеселил и сам вдосыть налюбовался будущими достижениями науки. А мне на эти достижения знаешь что бы положить? Я человек простой и незамысловатый, мне б вместо красивых картинок деньгами взять… А тебе? Интересует тебя грядущая наука и ее великие достижения?
— Да как-то не особенно, — пожал плечами Савельев. — Мне бы в Африку, в те самые места, где алмазы можно ведром черпать…
— О! — воскликнул Тягунов, наполняя стопки. — Дельно и трезво мыслишь, Аркаша. Не то что наш Федюня… Ты хоть знаешь, каков у него конечный замысел? Хотя откуда тебе… Так вот… Желает сокол наш, собрав нашими трудами немалый капитал, сбежать отсюда навсегда, поселиться прочно в каком-нибудь грядущем времени, где поспокойнее, и уж там со всем пылом заняться науками — а денежки, соответственно, нужны, чтобы покупать самые лучшие научные приспособления, или как их там зовут… Только даже я, науками не отягощенный, а всего лишь уменьем читать, писать и арифметические действия производить, вижу, что ученый из него — как из собачьего хвоста сито. Натуральнейший пустоцвет, верно тебе говорю. Он же сам ничегошеньки не придумал. Все благодаря Брюсовым бумагам и батюшкиным расчетам — вот батюшка, говорят, и в самом деле был ученая голова… Так что ничего у него не выйдет, профукает все состояние без никакой пользы… Ученый, в квасе моченый… Ты прикидываешь, какие деньжищи он зря ухнет?
