— Чего ты боишься? — спрашивал я его. — Пес в загоне. Уж не думаешь ли ты, что у него хватит ума самому открыть калитку?
Арт так не думал… и все-таки с тех пор он крайне редко бывал у меня, а если и приходил, то всегда имел при себе на всякий пожарный случай пару резиновых заплаток для велосипедных шин.
Потом мы начали ходить домой к Арту, и это быстро вошло в привычку. Я уже удивлялся, почему раньше так звал друга к себе. Путь до его дома оказался не таким уж долгим — я проделал его столько раз, что перестал замечать длину дороги. Я уже ждал минуты, чтобы отправиться в ежедневный поход по кривым пригородным улочкам, мимо домов, выкрашенных в пастельные тона диснеевских мультфильмов — лимонные, апельсиновые, пепельные. Преодолевая расстояние между нашими домами, я как будто двигался в сторону все более стройного порядка и все более глубокой тишины. Сердцем этого покоя был дом Арта.
Арт не мог бегать, разговаривать и приближаться к предметам с острыми краями, но в его доме мы всегда находили чем заняться. Мы смотрели телевизор. В отличие от других детей я не очень много знал про телепередачи. Мой отец, как я уже упоминал, страдал от сильных мигреней. Он жил на пособие по нетрудоспособности, проводил все свое время дома в гостиной, целыми днями глядя на экран. Порой он следил за развитием событий в пяти разных сериалах. Я старался по возможности не мешать ему и очень редко садился рядом с ним посмотреть телевизор — я чувствовал, что он хочет сосредоточиться, а мое присутствие отвлекает его.
Арт согласился бы смотреть что угодно по моему выбору, но я не умел обращаться с пультом дистанционного управления. Я не мог ничего выбрать — не знал как Арт же увлекался космическими полетами, и поэтому мы смотрели все передачи, имеющие отношение к космосу, и не пропустили ни одного запуска ракеты. Он писал:
«Хочу стать астронавтом Мне будет очень легко адаптироваться к невесомости. Я ведь уже почти невесомый».
Тогда на орбите как раз строили международную станцию. Мы слушали о том, как тяжело обходится человеку длительное пребывание вне Земли. Мышцы атрофируются. Размер сердца уменьшается в три раза.
«Все больше доводов в пользу того, чтобы отправить в космос именно меня. У меня нет мышц, поэтому они не атрофируются. У меня нет сердца, поэтому оно не уменьшится в размерах. Говорю тебе, я — идеальный астронавт. Я создан для орбиты».
— Я знаю парня, который с радостью тебе поможет. Дай мне пару секунд, я звякну Билли Спирсу. У него есть ракета, которую он просто мечтает засунуть тебе в зад. Я слышал, как он это говорил.
Арт угрюмо взглянул на меня и ответил запиской в три слова.
Но мы не всегда могли в свое удовольствие валяться на полу перед телевизором. Отец Арта был преподавателем музыки, он учил малышей играть на пианино, а инструмент стоял в гостиной, где и телевизор. Если у мистера Рота был урок, нам приходилось занимать себя чем-то другим. Обычно мы уходили в комнату Арта поиграть на компьютере, но через двадцать минут неуверенных, сбивчивых «до-до, ре-ре, ми-ми», доносящихся сквозь стену, мы не выдерживали и, обменявшись красноречивыми взглядами, без лишних слов вылезали через окно на улицу.
Родители Арта были музыкантами. Его мать играла на виолончели. Они мечтали, чтобы Арт тоже занялся музыкой, но их старания с самого начала были обречены на неудачу. Арт однажды написал мне про это.
Пианино отпало сразу: у Арта не было пальцев, кроме одного большого, и мягкая подушка-ладонь. С такими руками годы упорных занятий ушли бы только на то, чтобы научиться разборчиво писать. Духовые инструменты также исключались — легких у Арта тоже не было, он не дышал. Он пытался научиться играть на барабане, но он не обладал достаточной силой, чтобы как следует бить палочками.
Тогда мать купила ему цифровую фотокамеру.
— Создавай музыку из света, — сказала она. — Твори мелодии из цветов.
Миссис Рот в любой момент могла сказать что-нибудь в этом духе. Она говорила о единстве мира, о врожденной порядочности деревьев или о том, что слишком немногие люди ценят запах свежескошенной травы. Арт рассказывал мне, что, когда меня не было, она расспрашивала про меня. Ее беспокоило отсутствие у меня здорового выхода для творческой энергии. Она считала, что я нуждаюсь в питании для внутреннего «я». Она подарила мне книгу об изготовлении оригами, хотя до дня моего рождения было далеко.
— Я и не знал, что мое внутреннее «я» хочет есть, — сказал я Арту.
«Потому что оно давно умерло от голода», — написал в ответ Арт.
Она встревожилась, узнав, что я далек от какой бы то ни было религии. Отец не водил меня в церковь, не посылал в воскресную школу. Он считал религию жульничеством. Правила вежливости не позволяли миссис Рот говорить при мне то, что она думает о моем отце, но с Артом она делилась своим мнением, а он потом передавал ее слова. Так вот, Арту она сказала, что если бы мой отец пренебрегал моим физическим здоровьем так же, как он пренебрегает состоянием моей души, то его давно посадили бы в тюрьму, а меня отдали бы на воспитание в другую семью. И еще она сказала, что в таком случае она усыновила бы меня, и я мог бы жить в их комнате для гостей. Я любил ее, меня переполняло счастье каждый раз, когда она спрашивала, не хочу ли я стакан лимонада. Я бы все для нее сделал, стоило ей только пожелать.
— Твоя мать — тупица, — говорил я Арту. — Полная идиотка. Надеюсь, ты это знаешь. Не существует никакого единства. Каждый сам за себя. А тот, кто думает, что все мы братья по духу, на перемене оказывается под жирной задницей Кассиуса Деламитри и нюхает его вонючее хозяйство.
Миссис Рот хотела сводить меня в синагогу — не с целью обратить в иудейство, а просто для общего образования, познакомить с другими культурами и все такое. Но отец Арта остановил ее. Он сказал:
— Так нельзя, это не наше дело. Ты что, с ума сошла?
На заднем стекле ее автомобиля был наклеен спикер со звездой Давида и словом «Гордость!» с большим восклицательным знаком.
— Послушай, Арт, — сказал я в другой раз. — У меня к тебе еврейский вопрос. Если я правильно понимаю, ты и твои предки — закоренелые евреи, верно?
«Вряд ли нас можно назвать «закоренелыми» евреями. В целом мы довольно спокойно относимся к религии. Но в синагогу ходим и отмечаем некоторые праздники».
— Я слышал, что все евреи обязаны подрезать концы, — сказал я, ухватив себя за пах. — Ради веры. А вот ты…
Но Арт уже писал:
«Нет, мне не обязательно. Мои родители дружили с одним прогрессивным раввином. Они спросили его об этом сразу, как только я родился. Чтобы узнать, какова официальная позиция церкви на этот счет».
— И что он сказал?
«Сказал, что официальная позиция делает исключение для всех, кто во время процедуры обрезания может взорваться. Сначала родители решили, что он шутит, но потом мама исследовала эту тему и выяснила, что с точки зрения талмуда я действительно чист. Мама говорит: чтобы обрезать крайнюю плоть, нужно как минимум иметь плоть. А если ее нет, то и обрезать не надо».
