— Вы даже не собирались объявлять в ближайшие пять месяцев, — сказал Ли. — За год может многое случиться. То, что у нее больной муж, еще не причина, чтобы избиратели за нее голосовали. Больная супруга ничуть не помогла Джону Эдвардсу. Кой черт, да она ему повредила. Создавалось впечатление, что он ставит свою карьеру выше здоровья жены.
По его прикидкам, в данном случае все будет выглядеть еще хуже женщина, произносящая речи, в то время как ее муж судорожно дергается в инвалидном кресле, поставленном рядом с трибуной. Очень плохой визуальный образ, и захотят ли избиратели голосовать за новые два года такой картинки в их телевизоре? Или за женщину, считающую, что выиграть выборы важнее, чем ухаживать за мужем?
— Люди голосуют не из своих симпатий, а за реальные проблемы.
— Брехня, люди голосуют, исходя из своих ощущений. Вот так и нужно все это устроить — тихо, обиняками использовать болезнь ее мужа, чтобы представить ее более бессердечной, менее женственной. Всегда можно что-нибудь придумать. А к тому времени, как вы вступите в игру, это уже будет далеко не новость. Люди будут готовы к перемене темы.
Но Ли уже не был уверен, что конгрессмен его слышит. Прищурившись, он смотрел на экран телевизора. Терри Перриш обвис в своем кресле, изображая мертвого, его голова была свернута под почти невозможным углом. Гость программы, костлявый английский рокер в черной кожанке, перекрестил мнимый труп.
— Вы же с ним вроде бы дружки? С Терри Перришем?
— Больше с его братом, Игом. Прекрасные они люди, это семейство Перриш. В детстве я буквально на них молился.
— А я вот никогда с ними не пересекался. С этим семейством Перриш.
— Думаю, они склоняются к демократам.
— Голосуя, люди ставят дружбу выше партии, — сказал конгрессмен. — Может быть, нам всем стоит подружиться. — Он ударил Ли по плечу, как при внезапной мысли. Про мигрень уже все было забыто. — А здорово было бы в нужное время объявить о моем участии в выборах на этой самой программе Терри Перриша.
— Здорово, — согласился Ли, — очень здорово.
— Как ты считаешь, можно это как-нибудь устроить?
— Пожалуй, при следующем его приезде я его куда-нибудь свожу и замолвлю за вас пару слов. Посмотрим, может, и получится.
— Конечно, — согласился конгрессмен, — так ты и сделай. Поставь ваш городишко вверх ногами, я за все плачу. — Он вздохнул и продолжил: — Ты меня приободрил. Я очень удачливый человек и сам это знаю. А главная из моих удач — это ты, Ли. — Он взглянул на Ли лукавыми глазами доброго дедушки; сделать такое в любой момент не представляло для него труда. — А знаешь, Ли, ведь ты уже достаточно взрослый, чтобы баллотироваться в конгресс. Так или иначе, в ближайшие два года мое место освободится. У тебя есть весьма привлекательные качества. Ты симпатичный и честный. У тебя есть прекрасная личная история раскаяния и возрождения, благодаря кресту.
— Лично я так не думаю. Я доволен своей теперешней работой — работой для вас. Я не думаю, что выборный пост — это мое единственное призвание, — сказал Ли и без малейшего смущения добавил: — Не думаю, чтобы Господь хотел от меня именно этого.
— Жаль, — сказал конгрессмен. — Ты мог бы сослужить партии серьезную службу и, вполне возможно, подняться в ней очень высоко. Да при подходящих обстоятельствах ты мог бы стать нашим следующим Рейганом!
— Не-а, — сказал Ли. — Скорее уж я хотел бы стать следующим Карлом Роувом.
[39]
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Перед смертью мать не отличалась разговорчивостью; Ли даже не был уверен, много ли она понимала в свои последние недели. Обычно она произносила со многими вариантами дрожащим безумным голосом одно-единственное слово: «Пить! Пи-ить!» Ее глаза буквально вываливались из орбит. Как правило, Ли сидел у кровати совершенно голый из-за жары и читал журнал. К полудню температура в спальне разгонялась до девяноста пяти градусов, а под кипой одеял было еще градусов на пятнадцать жарче. Похоже, мать не всегда понимала, что Ли сидит рядом с ней. Она смотрела в потолок, жалко сражаясь с одеялами, как женщина, упавшая за борт и пытающаяся плыть. В других случаях ее расширенные глаза устремлялись с мольбой и ужасом на Ли, а тот отхлебывал чай со льдом и полностью ее игнорировал. Случалось, что, меняя простыню, Ли забывал постелить новую и оставлял полуголую мать лежать прямо под одеялами. Когда матери случалось обмочиться, она кричала: «Мокро! Мокро! Господи, Ли, я обмочилась!» Ли никогда не спешил менять ей простыни — трудоемкий, утомительный процесс. Ее моча плохо пахла, пахла морковкой, пахла почечной недостаточностью. Когда Ли все же менял ей белье, он собирал прежнее в мокрый ком и прижимал к лицу матери, а та начинала выть удивленным полузадушенным голосом. В конце концов, когда-то мать делала с ним то же самое, тыкала его лицом в обмоченные простыни. Так она учила его не писаться в постели, что в детстве случалось с ним неоднократно.
Однако в конце мая у матери после долгих недель, когда она ничего не понимала, наступило недолгое просветление, опасный момент полной ясности сознания. Ли, спавший на втором этаже, в своей спальне, проснулся незадолго до восхода от непонятного ощущения, что что-то не так. Он приподнялся на локтях и стал напряженно слушать тишину. Времени было без минут пять, небо за окном начинало светлеть. Окно было чуть приоткрыто, и до него доносились запахи зеленой травы и набухших почек. Проникавший в комнату воздух был теплым и влажным. Если уж в такое время тепло, днем будет настоящее пекло, особенно в комнате для гостей, где, словно в духовке, он жарил эту старуху. В конце концов он услышал снизу негромкий стук, а затем еще какие-то звуки, словно кто-то царапает ботинками пластиковую циновку.
Ли встал и прошел на первый этаж, чтобы проверить мать. Он думал застать ее спящей и, может быть, бессмысленно глядящей в потолок и уже никак не ожидал увидеть ее, перекатившейся на левый бок и тянущей иссохшую клешню к телефону. Она сбила трубку с рычага, и та висела на спирали из бежевого провода. Мать собрала часть провода в руку, стараясь подтянуть к себе трубку, и теперь та раскачивалась в воздухе, задевая пол и время от времени стукаясь о ночной столик.
Увидев Ли, мать перестала пытаться подтащить трубку. Ее измученное, с запавшими щеками лицо было спокойным, почти выжидающим. Когда-то у нее были роскошные, чуть рыжеватые волосы, локоны, которые спадали на плечи. Волосы Фарры Фосетт.
[40]
Впрочем, теперь она сильно облысела, на черепе, усеянном коричневыми пятнами, лежали тусклые серебряные пряди.
— Мама, что ты делаешь? — спросил Ли.
— Хочу позвонить.
— Кому ты будешь звонить?
