А Марсия, чуть кивая головой, была похожа на врача, внимательно слушающего жалобы больного.
— Que tu es drôle, mon cher!
[37]
— заметила она наконец. — Но вы не любите эту женщину ничуть, не так ли?
— Нет, — ответил Рейнбери. — Да. Я не знаю. Она опутала меня. — Он увидел руку Марсии рядом с собой на диванной подушке и вспомнил руку Анетты. Голова у него пошла кругом. Он встал. — Я в замешательстве, — произнес он.
— Я думаю, вы мечтаете о бегстве? — предположила Марсия.
— Да, верно, — отозвался Рейнбери. — Бежать, да, да! Но как?
— Вы не любите ее, — уверенным голосом заявила Марсия. — И это первое, что вы должны для себя уяснить, не только в мыслях, но и в чувствах. Что вам в ней особенно неприятно? Постарайтесь вспомнить.
Рейнбери начал вспоминать. Сначала пришло на ум, как он долго сомневался, делать предложение или нет, как они пропустили обед в Ханли, и она тогда очень рассердилась. Потом припомнилось отношение к «машинисточке».
— Теперь расскажите все подробно, — велела Марсия.
Рейнбери рассказал. Он чувствовал себя гнусным предателем. О, это было восхитительное чувство!
— Теперь вам надо уехать, — заключила Марсия, — сейчас же.
Рейнбери в растерянности стоял перед ней. Ненависть к мисс Кейсмент овладела им, а Марсия струилась перед его глазами… волосы… руки… губы.
— Но как же я могу уехать, — произнес он, — в этот час; и куда?
— Вы поедете на нашу виллу возле Сен-Тропе, — объяснила Марсия. — Там, на юге, уже лето. Вот адрес. Я пошлю телеграмму управляющему и нашим друзьям, живущим поблизости. Здесь у вас нет никаких срочных дел?
— Нет! — поспешно ответил Рейнбери.
— Так чего же мы ждем! Смелее, mon cher ami!
[38]
— У меня нет ни билета, ни французской валюты, — в отчаянии сообщил Рейнбери.
— Я дам вам денег, — сказала Марсия, — а билет закажем по телефону; для этого он и существует!
Через минуту она уже говорила с аэропортом.
Рейнбери растерянно прошелся по комнате. Болезненный восторг — вот что он сейчас испытывал. Перемены надвигались неотвратимо.
— И все же я не могу не сообщить ей, — выдавил из себя он.
— Так сообщите! — воскликнула Марсия. — А хотите, это сделаю я? Лучше я. Назовите ее телефон.
Рейнбери назвал номер.
— А как вас зовут? — спросила Марсия. — Извините, но я до сих пор не знаю.
— Джон, — отозвался Рейнбери. — Джон, Джон, Джон! — он произносил свое имя так яростно, словно самого себя целиком бросал к ее ногам.
Марсия набрала номер. Откуда-то издалека, как будто уже из другого мира, до Рейнбери донесся голос мисс Кейсмент.
— Джон попросил меня сообщить вам, что он уезжает… — говорила Марсия. — Французский акцент в ее голосе был сладок, как мед.
Рейнбери присел. Вытер пот со лба. На секунду в нем пронеслось сожаление о чем-то. Но тут же мощный вихрь поднял его. Поднял беспрепятственно. Как пустую скорлупу. И он поспешил из комнаты упаковывать чемодан.
— Ваш самолет отлетает через час, — раздался голос Марсии. — Я отвезу вас в аэропорт. Не забудьте паспорт.
Через несколько минут Рейнбери уже выходил из дома вместе с Марсией. Он захлопнул дверь за собой и сел в «мерседес».
25
Несколько дней спустя один из депутатов от консерваторов поднял в парламенте вопрос относительно статуса некоторой части рабочих, иммигрантов из Европы, получивших право на постоянное пребывание в Великобритании. Депутат обратился к министру внутренних дел: знает ли тот, что среди иммигрантов, получивших здесь работу по так называемой программе ОЕКИРСа, есть и такие, которых, если следовать букве соглашения, здесь быть не должно? И тут разразилась буря — правительство обвиняли в том, что оно неспособно навести порядок в сфере распределения выделяемых американскими организациями средств. Страна забывает, выступила группа оппозиции, с какой стороны мажут масло на хлеб. Фраза «в конце концов, мы же европейцы», произнесенная спикером от социалистов в последовавших затем дебатах, была встречена выкриками: «Послушайте!» «Не преувеличивайте!» Вопрос получил широчайшую огласку. А тот самый некто, зачинщик, выполнив свою задачу, вновь незаметно погрузился в сладостную дрему, царящую на задних скамьях. Все соглашались, что «кто-то его к этому подтолкнул», но вот кто это был и зачем ему это понадобилось, никто сказать не мог, хотя одна-две фамилии, и довольно известные, при этом упоминались.
Два дня вечерние газеты пестрели заголовками «Министерство внутренних дел покрывает нелегальных работников не без помощи ОЕКИРСа», «Депортировать нелегальных мигрантов — требует член парламента!» На второй день шумихи Роза, придя домой, обнаружила, что Стефан Лисевич исчез. Испарился, не оставив в доме ни малейшего намека на свое пребывание. Роза обрадовалась, но как-то тускло. После встречи с Мишей Фоксом она и так едва замечала Стефана. Она увидала Мишу — и Стефан оказался вычеркнутым из ее жизни. Совсем другие вопросы теперь не давали ей покоя. Словно отмотали назад ленту лет, и померкшие тревоги вновь ожили: что Миша задумывает? о чем Миша на самом деле думает? чего он ждет от нее? как ей с ним себя вести? И что сильнее всего поразило Розу — это его настойчивое стремление говорить о Питере Сейуарде, более того, о привязанности Питера к ней!
Накануне встречи с Мишей Роза полагала, что готова ко всему. Готова к обиде, готова к унижению. Но и — к встрече, наполненной страстью, возможно, даже к возобновлению прежних отношений. Хочется ей этого или нет, Роза для себя не решила. Как бы там ни было, этого не произошло. Но случилось иное: ей показалось, что Мише хочется, чтобы она приняла ухаживания Питера Сейуарда — хотя ничего, неопровержимо указывающего на такое его желание, сказано им не было. Так чего он желает на самом деле? — размышляла Роза. Может, запереть нас с Питером накрепко в одной клетке? Ее вдруг осенило, что она ничего не знает об отношениях Миши и Питера. А может, наоборот, Миша хочет отдалить ее от Питера, возбудить в ней неприязнь к нему, пробудить сомнения: а действительно ли с Питером она должна связать свою судьбу? Нет ли тут стремления просветить ее насчет ее же истинных чувств?
А каковы же были ее истинные чувства? Результатом нежной заботы Миши о Питере стала крайняя неприязнь, с которой Роза теперь думала о Сейуарде. Она сознавала, что это глупо и бесчестно, но ничего не могла с собой поделать, хотя ее не оставляло подозрение, что именно этого Миша и добивался. И тогда она постаралась возбудить в себе чувства прямо противоположные. Прошло еще немного времени, и она начала упрекать себя в том, что уделяет несообразно много внимания этим вещам и что наверняка Миша ни к чему такому и не стремился; но тут же возникало новое возражение — на том основании, что, насколько ей было известно, во всех поступках Миши всегда присутствует некий тайный смысл. Он перерезает нити, связывающие меня с другими людьми, вдруг поняла она; он отсекает мне пути бегства. Итут в ней окончательно померкло сожаление, что она обратилась за помощью к Мише. Ведь разницы никакой нет. Беги к нему или от него — итог один.
