Пэтти вела себя неопределенно. Ею владела какая-то нерешительность, и, по ее словам, ей необходимо было время. «Нет», — говорила она, но черные, с красноватыми проблесками глаза говорили: да, да, да. Ее невольные прикосновения успокаивали боль, причиняемую ее словами. Евгений верил ее глазам и рукам. Они все больше покорялись преображающей силе любви. Ничего особенного еще не было сказано, но Евгений чувствовал: Пэтти день ото дня становится все ближе. И чем больше она доверяла ему, тем легче ему становилось. С каждым днем она пробуждала в нем все большую нежность.
Он видел, иногда что-то тревожит ее, не дает покоя. И тогда, думая, что ей от этого станет легче, он принимался расспрашивать ее, но она замыкалась в себе. Он начал размышлять о ее жизни. Пэтти постоянно говорила ему, что у нее нет истории, но разве это возможно? Пытаясь представить самое худшее, он воображал, что когда-то в юности она могла родить внебрачного ребенка. А может, она все еще не верит, что ему безразличен цвет ее кожи? Какова бы ни была преграда, он должен знать о ней, чтобы преодолеть силой своей любви. Тем не менее, это легкое уныние делало Пэтти в его глазах еще более привлекательной. Он умилялся ее робости, ее сомнениям. Он не просто был уверен в ее невинности, а видел эту невинность. Она была первозданной, неоткрытой Америкой, благословенным черным континентом.
Радостное ожидание помогало ему относиться к ней с неостывающей любовной теплотой. Любовь превратила его в художника. Он покупал маленькие подарки, изобретал угощения. Доставлять кому-то радость — как давно он не делал этого! Жил кое-как в своей скорлупе, утешаясь, что так и надо. Лео прав, ему следует найти место в английском обществе. Хватит постепенное отмирание души называть духовностью. Если он попытается, то еще сможет жить обыкновенной жизнью. Они с Пэтти смогут.
Счастье переполняло ее, и хотя иногда она как бы отмахивалась от него, ощущение счастья не уходило, а, наоборот, усиливалось. Она теперь часто напевала. Ей было легко с Евгением. Он надеялся, что ему по силам сдерживать в себе эту бушующую страсть, а так хотелось сжать Пэтти в объятиях, дать ей шлепка, усадить на колени. Их ласки все еще оставались на уровне влюбленных детей. Лишь изредка он со всей своей страстью целовал ее или по-медвежьи прижимал к себе.
Годы одиночества придали его чувствам качество, которое он не сразу мог определить. Чистота? Нет, скорее, новизна. Он влюбился словно впервые, как мальчишка. Ведь в несчастную Таню он никогда не был по-настоящему влюблен. Он любил тех, из детства, и, казалось, больше никого не мог полюбить.
— Прошлой ночью мне приснилась моя английская гувернантка. Ее звали мисс Алисон.
— Ты ее любил?
— О, да. Я всех любил. Детям это свойственно.
— Кому как.
— А тебе минувшей ночью что приснилось, Пэтти?
— Мне не снятся сны. Что же случилось в твоем сне?
— Не помню. Мне кажется, это был наш загородный дом.
— Как он назывался? Ты мне говорил.
— Белая долина. Потому что там росли березы. У них ведь белые стволы.
— Глупенький, я знаю, что у берез белые стволы. В Англии есть березы.
— Есть? А, в самом деле. Правда, я никогда не видел. О, Пэтти, ты уже уходишь?
— Надо, а то не успею за покупками.
— А сахарную мышь возьмешь с собой?
— Она у меня в кармане. Как ты думаешь, надеть мне новые сапожки?
— Конечно, надень. Ты в них похожа на русскую.
— Немного тесноваты. Вдруг начнут жать посреди дороги?
— А вдруг не начнут? Надевай и храбро иди вперед.
— Я скоро вернусь.
— Аккуратно переходи дорогу. Купи мне что-нибудь этакое.
— Помоги мне надеть сапожки.
Пэтти и Евгений вышли в кухню. Настроение у Пэтти было лучше, чем всегда, и они много смеялись.
— Позвольте, я помогу вам надеть. Присядьте вот здесь.
Евгений опустился на колени и снял с Пэтти ее поношенные клетчатые тапочки. На секунду он задержал ее теплую пухлую ступню в своих руках. Ему показалось, что он держит какую-то птицу. Он подержал сапожок, и она засунула ногу. Сапожки, на покупку которых Евгений ее воодушевил и которые они долго обсуждали, были из черной кожи, высотой почти до колена, на шерстяной подкладке. У Пэтти прежде никогда таких не было.
— Тесноваты. Я же говорила.
— Но ты всегда жалуешься, что обувь великовата.
— Нет, сначала тесновата. Только потом становится великовата.
— Ну, надевай.
— Не получается.
— Просто сапожки для тебя в новинку. Ничего, наловчишься. Суй ногу.
Евгений почувствовал, как пятка надежно уперлась в положенное ей место.
— Отлично. Теперь следующий.
Толкая и подтягивая, Пэтти надела второй сапог.
— Теперь шубку. Ну вот, совсем русская.
В шубке из кролика, с шарфом на голове, Пэтти выглядела шарообразно, как те добродушные пухлые бабоньки, спешащие тебе навстречу морозным утром по Невскому проспекту. Евгений рассмеялся, прижал ее к себе и раскружил. И тут он увидел Мюриэль Фишер. Она стояла в дверях кухни и угрюмо смотрела на них.
Евгений опустил руки. Пэтти оглянулась и тоже увидела Мюриэль. Пэтти помедлила, а потом решительно направилась к двери. Мюриэль посторонилась. Невнятно поздоровавшись с Мюриэль, Евгений поспешил за Пэтти. Она уже успела открыть входную дверь. Волна студеного воздуха проникла внутрь, разбившись об их лица и руки. Туман почти рассеялся, но все равно было мрачно.
— Холодно, Пэтти. Давай закроем дверь.
— Выйди на минуту, — сказала Пэтти.
Дрожа от холода, Евгений вышел на крыльцо, и Пэтти слегка прикрыла дверь. С покрасневшими от стужи лицами они вглядывались друг в друга, и холодный сумрачный свет окутывал их. Лица их, как два цветка, увяли и закрылись.
— Что случилось, Пэтти? Я сейчас заледенею.
— Я хочу сказать… нет, это не имеет значения.
— Скажешь, когда вернешься.
— Я вернусь, правда?
— Что за глупости. Конечно, вернешься.
— И ты будешь меня ждать, да?
— Буду.
— И ты всегда будешь ждать, Евгений, всегда?
— Всегда! Ну, Пэтти, будь осторожна. Не упади в новых сапожках.
Пэтти исчезла в холодном тумане утра, осторожно ступая по тротуару, покрытому смерзшимся в комки снегом. Евгений поспешил в зал, где было все же теплее, чем на улице. Может, ему следовало пойти с ней? Ожидавшие его разные мелкие дела могли и подождать. Как хорошо она сказала! «Всегда» — это он впервые от нее услышал.
Он с улыбкой прошел через кухню и отворил дверь в свою комнату. Мюриэль Фишер сидела у стола. При виде его она встала.
