Часть первая
Обряды перехода
Катон Форбс уже трижды прошел из конца в конец Хангерфордский железнодорожный мост: раз с севера на юг, второй — с юга на север и снова с севера на юг. Сейчас он медленно приближался к середине моста. Он старался дышать реже и глубже, представляя, как, наверное, громко слышен контрапункт его дыхания и колотящегося сердца. Он нервничал, вынужденный слишком надолго задерживать дыхание, а потом судорожно втягивать воздух. Тяжелый револьвер в кобуре болтался в кармане макинтоша, при каждом шаге бил его по бедру.
Время было за полночь. Уже прошли, расходясь по домам из Ройял-Фестивал-Холла, последние любители симфонических концертов. Но даже сейчас он был не один на мосту, с ума можно сойти. Туман, будучи ему на руку, вводил в заблуждение. Сырой, серый, легкий, как вуаль, он медленно плыл, поднимаясь от Темзы и обволакивая его, будто бы прозрачный, однако приглушавший свет фонарей на противоположной набережной и шаги людей, чьи фигуры то и дело неожиданно возникали совсем рядом и пугливо торопились мимо. А может, это был смутный призрак одного и того же человека, какого-нибудь полицейского в штатском, чьей обязанностью было охранять мост?
В ночном апрельском воздухе чувствовалось первое тепло и пахло весной, морем, или, может, это был просто запах прелой речной растительности, к которому примешивался далекий свежий отголосок распускающихся деревьев и цветов. Хотя днем дождь едва покрапал, все было мокрым: асфальт под ногами Катона, толстые чугунные перила ограждения, по которым струился холодный пот.
Катон шагал по узкому проходу вдоль железнодорожного полотна, придерживая рукой револьвер, чтобы не бил по ноге, а пальцами другой, мокрыми и холодными, касался перекладин ограды. Пылавшее от волнения лицо тоже было влажным, и он неловко отер его рукавом макинтоша. За решеткой, отделявшей пешеходную дорожку от полотна, медленно прогрохотал поезд, отошедший от Чаринг-Кросс, мелькающий свет вагонов пронизывал туман. Катон отвернулся.
Ну и дурак же он, сказал он себе, как часто повторял с самого детства. В этот момент ему казалось, что его жизнь состояла из бесконечной череды грубейших ошибок, и сейчас, в свои тридцать один, он собирается совершить глупейшую из всех. Поезд скрылся. Из тумана возник высокий человек и, пристально посмотрев на него, прошел мимо. Стояла странная напряженная тишина, в которой улавливался приглушенный шум редких машин на набережной. Вдалеке уныло провыла туманная сирена, потом провыла еще раз — голос самой ночи. Катон знал, что просто не может отказаться от задуманного и вернуться домой; он сам поставил себя в безвыходное положение. Страх, теперь почти такой же знакомый, как сексуальное возбуждение, неодолимо толкал его на действие.
Даже не позаботясь глянуть по сторонам, нет ли кого поблизости, он, немного не дойдя до середины моста, опустился коленями на холодный грязный асфальт и потащил из кармана револьвер. Но кобура зацепилась одним концом за подкладку, и он стоял на коленях и дергал кобуру, пока ткань не треснула. Вытащив револьвер, он опять засомневался, на сей раз не зная, стоит ли вынимать его из кобуры. Почему он не подумал об этом раньше? «Поплывет кобура или утонет?» — задавался он дурацким вопросом. Он вгляделся вниз, но в темноте воду не было видно. Его щека коснулась мокрого холодного металла ограждения. Он просунул нерасстегнутую кобуру сквозь прутья в туманную тьму над рекой и разжал пальцы. Револьвер в кобуре мгновенно и беззвучно исчез, словно туман мягко вынул его из руки. Всплеска Катон не услышал. Он поднялся на ноги. Коснулся кармана, с трудом веря, что ничто больше его не оттягивает. Отошел на несколько шагов и оглянулся. Ведь револьвер упал же в реку, подумал он. Больше ему некуда было деться.
Он зашагал обратно к северному берегу. Миновал две холодные металлические плиты, где только что стоял на коленях. Из тумана появилась смутная фигура и мягко прошлепала по грязи дальше. Катон кашлянул, потом еще раз, словно успокаивая себя и прохожего. Он дышал медленно и глубоко, энергично выдыхая воздух в туман. Уже различались огни машин на дороге. Осторожно ступая, он спустился по лестнице на набережную. Станция подземки «Чаринг-Кросс» была закрыта. Такси брать, конечно, нельзя. Закурив на ходу сигарету, он пошел по Нортумберленд-авеню. Ему полегчало. Острый страх исчез и казался теперь иррациональным. От сексуального возбуждения, смутно охватывавшего его, осталось приятное ощущение тепла и расслабленности, будто от какого-то успокоительного лекарства. Ну и дурак же он, снова сказал себе Катон, но теперь с лукавой, затаенной улыбкой.
Приблизительно в тот же час, когда Катон Форбс в тумане мерил шагами Хангерфордский мост, в небе над Атлантикой Генри Маршалсон, дремавший в реактивном лайнере, который летел на восток, открыл глаза. Вылетев из Нью-Йорка днем, самолет вскоре поднялся в сияющую розово-голубую мглу стратосферы. Сейчас было уже почти темно.
Проснувшись, Генри мгновенно ощутил, что в мире появилось нечто новое и удивительное. Какое-то неожиданное чудо вошло вето жизнь. Что же это? Ах да, его брат, Сэнди, умер. Откинувшись обратно на спинку кресла, разнежившийся Генри радостно пошевелил пальцами ног.
Об этой сногсшибательной новости Генри узнал в Сент-Луисе, поглощая гамбургер в баре О'Коннора. Он раскрыл «Ивнинг стандард», которую реактивный постоялец оставил в вестибюле отельчика, где Генри жил, а он подобрал, не зная зачем. Необщительный Генри, избегая университетских знакомых в Сент-Луисе, предпочитал снимать номер в скромном отеле и таскаться по картинным галереям или в зоопарк. Жуя, он раскрыл газету и пробежал новости: о забастовках, торговом дефиците, нападках лейбористов на правительство, о спорах относительно образования, новых дорогах, новых аэропортах. Никаких интересных убийств. Похоже, все было как всегда на его родине, которую он покинул девять лет назад с намерением никогда туда не возвращаться. И туг его как громом ударило, он застыл, пораженный, побагровел, потом побелел. Перед глазами бешено плясала строчка извещения: Известный автогонщик Александр Маршалсон… погиб в автомобильной аварии…
Прижав смятую газету к груди, Генри поднялся, шатаясь и хватая ртом воздух, ставший вдруг невероятно разреженным. Потом ринулся из бара и бежал всю дорогу до отеля, задыхаясь и чувствуя боль в груди. В газете это было, но это не обязательно правда. О господи, а что, если не подтвердится! Он позвонил в Англию. Конечно, не матери; он позвонил Мерримену, семейному адвокату. Тот подтвердил известие. Они отчаянно пытались отыскать его. Похороны только что прошли. Генри опустил трубку и откинулся обратно на кровать, захлебываясь слюной от облегчения. Наследство не имело никакого значения. Главное, что проклятого Сэнди больше не было на свете.
Генри, блудный сын, которому сейчас было тридцать два, после получения в английском Кембридже приличного диплома по современной истории девять лет провел в добровольном изгнании в Америке. Из них почти три года потратил на докторантуру в Стэнфордском университете, после чего нашел ненадежное место преподавателя в небольшом гуманитарном колледже в Сперритоне, штат Иллинойс. Блестящей академической карьеры у Генри не получилось. В Стэнфорде он попробовал, сперва осторожно, выдать себя за историка искусства, что удивило бы его преподавателей на родине, в Кембридже. В нетребовательном же самодовольном захолустном Сперритоне, где никто не мог похвастаться серьезной эрудицией и где ему была предоставлена полная свобода, он читал курс «Пятьдесят великих исторических полотен». Потом просто: «Пятьдесят великих картин». Его курсы пользовались популярностью, и, как считал Генри, этот его вздор принес какую-то пользу ученикам. Остался бы он в Сперритоне, не будь там Расселла и Беллы Фишеров? Он не был уверен; да и в любом случае никто не спешил предлагать Генри работу. Сперритон был слишком далек от очагов цивилизации, окруженный бескрайними полями кукурузы, чье многомильное однообразие лишь изредка нарушала разве что вертикаль силосной башни. Кое-где кукурузу прорезали шоссе, по которым Генри, Расс и Белла иногда неслись без особой цели. Однажды доехали аж до Мексики.
