— Надеюсь, путешествие было приятным? Не хочешь ли снять плащ?
Генри стянул плащ, бросив его на пол, и улыбающийся Люций, отходя от окна, подобрал его и положил на диван.
— Не туда, — сказала Герда, взяла плащ и осторожно повесила на спинку стула, — С него капает. Что, в Лондоне идет дождь?
— Не сказать чтобы сильный. Так, моросит слегка. Тут все выглядит по-прежнему.
Надо говорить о чем угодно, только не замолкать, чтобы не случилось что-нибудь ужасное.
— Давно я тебя не видела, — сказала Герда. — Мы продали «Луговой дуб».
— «Луговой дуб»? Ах, да.
— Мы его продали Джону Форбсу.
— Ясно. А Катон Форбс дома? Как он поживает?
— Он в Лондоне, — сказал Люций. — Знаешь, что он стал священником?
— Священником? То есть католическим священником?
— Да. Ужасно, правда? — подхватила Герда, — Это чуть не убило его бедного отца.
— Могу представить. Закончил свою книгу, Люций?
— Мм, не совсем…
— Приятно тебя видеть. Ты здесь надолго?
— Люций живет здесь, — ответила за Люция Герда.
— Нет, не совсем, просто… раньше… твоя мать очень любезно… надеюсь, ты не возражаешь, Шарик.
— Конечно, он не возражает, — сказала Герда.
— Пожалуйста, не зови меня Шариком.
— Извини, я…
— Какой теперь час по здешнему времени? — поинтересовался Генри.
— Примерно четверть девятого. Тебе действительно надо поесть. Или ты обедал?
— Спасибо, я обедал, — солгал Генри.
— Рода может разогреть…
— Та забавная девчонка? Она еще служит у вас? Я, пожалуй, пойду и сразу лягу, мама, если ты не против. Я прямо из Сент-Луиса, только сделал пересадку в Чикаго, так что мне не по себе, вся эта разница во времени…
— Тебе постелено в твоей старой комнате. Грелку не желаешь? Люций, позвони, пожалуйста.
— Никто не ответит, — сказал Люций, — Рода, наверное, уже легла.
В этот момент вошла Рода. Генри повернулся к ней. Рода, облаченная в форменное платье, подошла ближе.
— Рода!
Генри взял ее за руку и поцеловал в щеку, но в следующий момент понял, что сделал что-то неуместное. Мать неодобрительно вздохнула.
— Рода, не могла бы ты включить электрообогреватель в комнате Генри и положить ему в постель бутылку с горячей водой?
Генри, сообразил, что слуг не целуют, к тому же он не поцеловал мать. Ему вдруг захотелось рассмеяться.
— Ты должен перекусить, Генри.
— Ну, если ты настаиваешь, мама. Разве что сэндвич, съем у себя в комнате.
— Рода, не могла бы ты сделать несколько сэндвичей для Генри? С чем предпочитаешь, дорогой?
— Неважно, любой, любой.
— И горячий кофе, суп?..
— Виски, — сказал Генри.
— Выпей здесь, — предложил Люций, — Я тоже пропущу глоточек.
— Нет, спасибо.
— Рода, и виски…
— Скотч, — уточнил Генри.
— К мистеру Генри, наверх. Не желаешь ли содовой, дорогой, или?..
— Нет. Больше ничего. Покойной ночи. Извините. Ужасно устал. Покойной ночи.
Генри подхватил чемодан и, спотыкаясь, вышел. В холле было темно, и он неожиданно почувствовал себя заблудившимся, заколебался, в какую сторону идти, но туг Рода, вслед за ним вышедшая из библиотеки, бросилась вперед, включила свет и скрылась. Он слышал ее легкие шаги, прозвучавшие в гулком коридоре и затихшие за вращающейся дверью на кухонную половину. Поднимаясь по лестнице, он глянул вниз, но дверь в библиотеку была закрыта.
Широкая закругляющаяся дубовая лестница вела на просторную площадку под большим овальным окном, затем, разделясь на два пролета, шла на второй этаж. Ноги по памяти сами повернули налево. Он прошел, стараясь не скрипеть половицами, пустую, ярко освещенную площадку, мимо двери, за которой скрывалась лестница для слуг, потом через другую дверь и дальше, по короткой лестнице поднялся на второй этаж в старой части дома, которая была выше остальной, поскольку дом стоял на склоне. В старом крыле было и без того холодно по американским меркам, а наверху оказалось еще холодней на несколько градусов, ощущение холода усиливалось сыростью и запахом плесени. На площадке горел свет; он повернул направо к своей комнате. Распахнул дверь; в комнате горел обогреватель в одну спираль. Он включил свет.
В комнате царили порядок и чистота, шторы были задернуты, постель приготовлена. Холмик под одеялом свидетельствовал о том, что желанная бутылка с горячей водой уже на месте. Генри поставил чемодан на пол, быстро открыл его, словно это могло создать впечатление, что он в отеле. Достал мешочек с мылом и губкой. Это крыло времен королевы Анны всегда было его территорией — как можно дальше от Сэнди. В детстве он с молчаливой яростью слушал планы насчет его сноса. К счастью, всегда оказывалось, что это слишком дорого. Даже не оглядывая комнату, он ощутил, что здесь все по-прежнему. Массивный комод с зеркалом в раме красного дерева над ним. Уродливый «гардероб джентльмена». Небольшой письменный стол с латунным бордюром. Кожаное кресло с невысокой спинкой. Обои, еще более выцветшие, — коричневые ромбы на желтом поле. Узкая железная кровать, которую он не дал выбросить. Рядом шифоньерчик — подделка под шератон
[14]
. Темно-коричневый сильно потертый шерстяной коврик поверх темно-красного не менее потертого турецкого ковра. Очень симпатичное викторианское кресло с прямой спинкой, не предназначенное для сидения на нем. Массивное резное виндзорское кресло с подушкой на сиденье. Даже подушка была прежняя. Спал ли здесь кто-нибудь со времени его отъезда? Почти наверняка нет. Из комнаты вынесли почти все, словно в попытке, не уничтожая окончательно, лишить ее памяти. Но она ничего не забыла.
Генри вышел в коридор и направился в ванную комнату по соседству. Тут пахло влажным линолеумом и запустением. Он включил горячую воду, но из крана потекла ржавая холодная. Ванная была вся в пятнах, на мыле — черные полосы. Как говаривала Белла, Англия — прекрасная страна, но такая грязная. Он заметил паучка, потом еще одного. Пауков в доме, должно быть, стало миллионы. В Америке пауков он никогда не видел. Он поднял блестящую огромную, красного дерева крышку и воспользовался унитазом. Фарфоровый унитаз в цветочек был тем же самым, знакомым до малейшей детали. Он вернулся в спальню, снял галстук, пиджак и принялся расстегивать рубашку, совершенно забыв о сэндвичах, когда в дверь просунулась птичья головка Роды, принесшей поднос.
— О, спасибо, спасибо, поставь где-нибудь.
Рода поставила поднос на комод, на белую, без единого пятнышка, вышитую салфетку, которая всегда покрывала его, неизменно безупречная независимо от того, какой беспорядок ни царил в комнате Генри, и, несомненно, часто менявшаяся в прежние дни горничной, чьего имени Генри сейчас не мог вспомнить.
