— Стефани. Спасибо. Но вы не налили себе… не желаете… виноват, предлагаю вам ваш собственный шерри!
— Это ваш шерри.
— Нет. У вас все хорошо? Я имею в виду… все было хорошо… с тех пор, как я был тут у вас?
— Да-да. Я просто ждала вас.
— Простите, что не пришел раньше. Был занят в Холле. Наверное, вы никогда… не бывали там с Сэнди… да, конечно, не бывали…
— Где?
— В Холле, в Лэкслиндене.
— Нет, не была.
— Это красивое место. Можете убедиться по этой картине.
— Картине?
— Да, вот по этой акварели. Сэнди никогда не говорил вам, что это его дом?
— Он почти нечего не говорил о нем… верно, понимал, что я не захочу слышать о той, другой его жизни… конечно, я не могла поехать туда…
Генри посмотрел на картину. Фрэнсис Тоун
[42]
, сидя, по-видимому, на холме с обелиском, изобразил апрельский вечер, южный фасад дома, позолоченный лучами заходящего солнца, большие деревья, покрытые молодой листвой и отбрасывающие огромные круглые тени за зеленый склон, голубое небо в маленьких сияющих облачках. Генри повернулся к Стефани. В его глазах стояли слезы.
— Он был скрытен. Я для него мало что значила. Он ничего мне не рассказывал.
— Ох… Стефани… виноват!
Он протянул к ней руку, и она крепко сжала ее. Они посмотрели друг на друга. Глаза ее наполнились слезами. Одна слезинка капнула на грудь.
— Я сейчас… только взгляну, готов ли ланч. Это на кухне. Надеюсь, вы не возражаете.
В мгновенном смущении она отняла руку, смахнула слезы и поспешила из комнаты. Оставшись один, Генри обогнул нелепый диван и подошел к окну, морщась от пронзительной нежности, жалости, желания рассмеяться, желания заплакать. Потом последовал за ней на кухню. Они сели за стол.
«Пикник» Стефани был без изысков, но обильный: ветчина, салями, мясной пирог, оливки, помидоры, картофельный салат, зеленый огурчик с йогуртом, сыр, сельдерей, яблочный пирог. И ко всему этому охлажденная бутылка очень хорошего белого вина. Сэнди явно научил ее кое-чему.
Генри, обычно всегда голодный, понял, что не может есть. Не до того. Пожевал для виду ветчины и кусочек огурчика. Заметил, что и Стефани тоже лишь делает вид, что ест. На глазах у нее появлялись еще слезинки, и она старалась их скрыть. Он отпил вина и мгновенно опьянел.
— Ваши родители живы?
— Нет.
— А братья, сестры есть?
— Нет, никого.
— И вы сбежали из дому?
— Да, когда мне было четырнадцать лет.
— Чем занимался ваш отец?
— Он был рабочим. Мы никогда не ладили. Он бил маму. Пожалуйста, не будем говорить об этом.
— Понимаю вас. Простите.
— Расскажите лучше вы… Сэнди никогда мне ничего не рассказывал… я даже не знаю…
— Обо мне, о нас? Мой отец умер давно, когда я был маленьким. Мать очень даже жива, обретается в Холле. У нее есть только я, и Сэнди был, конечно.
— Ваша мать, должно быть, так несчастна. Сэнди иногда упоминал о ней. Я бы очень хотела познакомиться с ней… но это, конечно, невозможно…
— Почему же невозможно? — сказал Генри. Положил вилку, — Нет никакой веской причины, по которой вы не можете познакомиться с моей матерью.
Он посмотрел в круглые влажные темно-синие глаза. Голова у него слегка закружилась, и он отвел взгляд.
— О, нет…
— Послушайте, Стефани, — сказал Генри. — Кстати, я хочу, чтобы вы звали меня Генри.
— Мне как-то… хорошо… Генри…
— Прекрасно. Теперь послушайте. Что прошло, то прошло. То есть для меня вы не… я не пытаюсь занять место Сэнди…
— Разумеется, не пытаетесь…
Слезы снова закапали из ее глаз; она промокнула лицо бумажной салфеткой, размазав помаду на губах.
— То есть… я хочу, чтобы мы были друзьями, узнать вас ближе, я… я никогда не оставлю вас, Стефани… о, дорогая, пожалуйста, не плачьте…
Генри вскочил, обошел стол. Стефани встала, и в следующее мгновение она естественнейшим образом оказалась в его объятиях. Ее руки стискивали его рукав. Горячим, мокрым, смазанным лицом она уткнулась в его пиджак, и он почувствовал, как бешено бьется ее сердце рядом с его сердцем.
Он ласково повел ее в спальню.
— Я получил известие от Джеральда Дилмана, — сказал Брендан.
— Где он сейчас?
— Ведет группу по психотерапии в Глазго.
— Интересно, как долго он продержится. От Реджи есть новости?
— Он говорит, что стал буддистом, но мы думаем, он шутит.
— Я слышал, отец Милсом по-прежнему болен.
— Да, бедный старик.
— Помнишь Сэнди Маршалсона? Я как-то приводил его к обеду.
— Того рыжего пьяницу, который разбился на своем «феррари», не в тот вечер, слава богу?
— Да. Мы все в тот вечер порядком надрались.
— Любопытно, был ли он пьян, когда погиб. Он мне казался совершенно отчаявшимся человеком.
— Бедняга Сэнди. Да, его брат вернулся, думаю, ты никогда не встречал его, Генри Маршалсон, он был в Америке.
— Как же, помню, ты как-то говорил о нем. Твой друг детства. Полагаю, он унаследовал то большое имение.
— Да, но собирается продать его и раздать деньги.
— Благое дело. И кому?
— Хочет дать нам.
— Нам? Неужели! Скорей хватай их, пока он не передумал.
— Его матери это не понравится.
— Это изменит жизнь доброй пожилой дамы.
Катон был раздражен, потому что чувствовал, что Брендану, фактически пригласившему его пожить у себя, чтобы иметь возможность «поговорить серьезно», не следовало бы заниматься банальным трепом, чем они занимались весь ужин. Катон продолжал наскучивший необязательный разговор, не решаясь первым перейти к серьезным темам. Конечно, Брендан, который преподавал весь день, устал. Или думал, что Катон устал и хочет отправиться спать, а не обсуждать на ночь глядя важные вопросы. Но Катон не собирался ложиться, ему не терпелось поговорить по-настоящему, только Брендан все продолжал болтать о пустяках.
Утром Катон перекусил в пабе и после полудня был уже в квартире Брендана, открыв дверь ключом, который хозяин, уходя, всегда оставлял под ковриком. Будучи один в квартире, он позволил себе роскошь насладиться горячей ванной, а потом улегся в узкой, как щель, комнатушке — гостевой спальне. Он мгновенно уснул и проснулся с приходом Брендана. Они выпили вина и поужинали отличным мясным рагу, которое Брендан, знатный повар, приготовил накануне, а сейчас только разогрел. Катон, прихлебывая виски, беспокойно ходил по комнате, останавливаясь, чтобы рассмотреть книги на полках, и снова возобновлял кружение. Брендан не пил; он сбросил обувь и улегся на диван, положив ноги на стул. «Футы, пропасть! наверное, хочет спать», — думал Катон.
