— Я не философ, — раздраженно сказал Катон. — И не буддист, как Реджи Пул! Я признаю, что Христос есть камень преткновения и что я оступаюсь.
— Мы все оступаемся.
— И пожалуйста, Брендан, не прибегай к заезженному приему, не убеждай меня, что вера есть сомнение, а сомнение есть вера и где вера кончается, там она и начинается и так далее! Все это я знаю.
— Не надо так раздражаться, дорогой мой. Я просто пытаюсь понять, что с тобой происходит. Священство — нелегкая вещь. Это брак. Человек не спешит рвать брачные узы, едва они ему прискучат, а награда станет не так сладка.
— Об этом речи не идет. Дело в истине, говорю тебе!
— Истина здесь очень неоднозначна, — сказал Брендан.
Он спустил ноги с дивана и сел, глядя на Катона синими глазами, чья синева выделялась даже в полутьме комнаты.
— Когда начинают говорить о неоднозначности истины, обычно лгут. Догмат…
— Существуют миры и миры за пределами догмата.
— Насколько далеко христианство может выйти за пределы догмата, оставаясь при этом религией?
— Насколько простирается душа.
— Это не ответ. Во всяком случае, для тебя здесь нет проблемы. Ты чувствуешь себя в догмате, как рыба в воде, причем с тех пор, как начал говорить!
— Погоди минутку и не сердись на меня. Ты сказал, что Христос ворвался в твою жизнь.
— Сказал.
— Что-то произошло?
— Да. Сейчас ты скажешь, что это было сплошь чувство…
— Мне кажется, так оно и было. Что-то произошло. Хорошо. Но не следует ли позволить этому продолжаться? Христос не таблетка, которую принимаешь раз и на все время. Он — причина перемены человеческой жизни. И человеческая жизнь кардинально меняется. «И уже не я живу, но живет во мне Христос»!
[43]
В твоих жалобах я слышу только «я», а не «Христос».
— Я не жалуюсь.
— Ты сказал, что несчастлив.
— Мы не слышим друг друга. Ты говоришь: дай Христу действовать, а я — о том, что Христа нет.
— Я считаю, ты должен подождать. Не позволяй себе быть столь уверенным. И молись.
— Не могу молиться. Пытаюсь, но получается какая-то ложь, на уровне души.
— Все равно молись. Проклятье, ты же священник, а не школьница!
— Ты толкуешь о действенности молитвы, я — об истине. Опять мы о разном.
— Бьггь священником, быть христианином — это долгая-долгая работа по отказу от себя. Ты сейчас в самом начале, Катон, и встречаешься с самыми первыми реальными трудностями. Ты приводишь эти трудности в определенную систему. Думаю, следует подождать и обдумать, правильна ли эта система.
Катон ничего не сказал. Сел напротив Брендана, внимательно глядя на него.
— Я не говорю, — продолжал Брендан, — что ты обязательно не прав, желая оставить священство. Я говорю, что следует повременить. Духовная жизнь — это длительное, непростое дело, и необходимо быть спокойным и восприимчивым, чтобы продолжать познавать. Сейчас ты как борец, ты еще на героической стадии, хочешь сам все преодолеть. Но первое же слабое представление о том, перед чем в действительности оказался, потрясло тебя или потрясло твое эго. Это как смертный приговор. Не боль, не смирение, но смерть. Вот что гнетет тебя. Это ты испытываешь, когда говоришь, что Там никого нет. До сей поры ты видел в Христе отражение себя. Так удобней и спокойней.
— Верно!..
— Ты грезишь наяву. Обыденное человеческое сознание — это сплетенье иллюзий. И главная наша иллюзия — это представление о себе, о нашей значимости, которую недопустимо оскорблять, о нашем величии, над которым недопустимо насмехаться. Все наше возмущение проистекает из этой иллюзии, как и все наше желание идти наперекор, отомстить за оскорбления, утвердить себя. Все мы посмешище, Христос тоже, ничто не может быть важней этого. Мы абсурдные, комические фигуры в драме жизни, и это истина, даже если мы умираем в концлагере, даже если умираем на кресте. Но в действительности оскорблений не существует, потому что некого оскорблять. И когда ты говоришь: «Там нет никого», ты, возможно, на грани важной истины.
— Не понимаю, — сказал Катон.
— Ты говоришь, что Там нет никого, но нужно уяснить главное — что здесь никого нет. Ты говоришь, что личность исчезла. Но ты сам, как священник, не стремился всегда именно к устранению личности?
— Ну… человеческой личности…
— А если человеческая личность есть образ Божий?
— Это философия!
— Это теология, мой дорогой собрат. А еще хвастал только что: мол, ты мыслящее существо.
— Я не в силах понять… — сказал Катон и уткнулся лицом в ладони.
— И не пытайся какое-то время. Я не говорю ничего необычного. Смирение, вот что важно, смирение — это ключ. Все это связано с вещами, о которых тебе толковали перед посвящением.
— Если б только было возможно вернуться в те времена!
— Когда все было так просто. Позже снова будет просто.
— Истина должна быть простой и ясной. Ты меня путаешь всем этим разговором об иллюзии. Конечно, многие наши цели иллюзорны, и иллюзорны результаты. Но я не иллюзорен и должен судить, насколько могу, что во мне лучшее.
— «И уже не я живу, но живет во мне Христос».
— Это все голословно! Кое-что, что я делаю, реально — например, люблю людей.
— Любовь к людям, — возразил Брендан, — часто самая иллюзорная вещь из всех.
Катон вновь замолчал.
— Мы устали, — сказал Брендан. — Остановимся на этом и ляжем спать. Давай. В постель.
— Ты доложил им] — спросил Катон.
— Нет.
— Но теперь доложишь?
— Может быть. Вероятно.
— Ясно.
— И, Катон…
— Да?
Они стояли у двери.
— Хочу дать тебе еще один совет.
— Какой?
— Не надо больше видеться с мальчишкой.
— Не могу, — ответил Катон. Он стиснул край двери, — Я не могу оставить его…
— То есть ты не можешь отказать себе в удовольствии. Идет ли это ему во благо? Идет ли во благо тебе?
— Я единственный, кто способен спасти его.
— Сомневаюсь. Для него есть надежда, о которой ты и не мечтаешь, потому как настаиваешь, что ты, и только ты, должен быть орудием его спасения. Пусть кто-то другой попробует. Предоставь это Богу. Пробей брешь в своем мире — и сможешь кое-что увидеть в нее.
— Не могу.
— Поставь на нем крест. Больше не встречайся с ним вообще. Ты знаешь, это хороший совет, знаешь, что я не просто…
