Вошла Герда в длинном синем халате с развевающимися полами. Генри встал. Она швырнула на стол бумаги:
— Почему ты сделал это, не предупредив меня?
— Я предупредил. Сказал, что отправляю его на «Сотбис».
— Ты не сказал, что собираешься сделать это сегодня.
— Сегодня или в другой день — какая разница? Ты не сможешь повесить его у себя в коттедже.
— Ты намеренно это сделал, чтобы досадить мне.
— Мама, ты не понимаешь, — сказал Генри. — У меня не было намерения досадить тебе, это было бы недостойно и мелко. Это важней наших с тобой отношений. Это крупная финансовая операция, которая в конечном счете принесет пользу множеству людей, о которых мы никогда не слыхали и которые не слыхали о нас. Неужели воображаешь, что это доставляет мне удовольствие?
— Конечно доставляет.
— Ты не права. Я люблю этот гобелен. Люблю больше всего остального в доме, и мне он нравится больше, чем тебе, потому что для тебя он просто привычная приятная старая вещица, прикрывающая стену, тогда как для меня — произведение искусства!
Вошла птичьеголовая Рода, выразительно размахивая руками и что-то лопоча.
— Что она говорит?
— Что он не лезет в «вольво», — ответила Герда, отходя к камину, где яркое пламя поленьев спорило с солнечным светом.
— Проклятье! Тогда оставьте его, не разворачивая, в холле, Рода.
— Тогда зачем ты мучишь себя, — сказала Герда, когда Рода вышла, — И меня. И твою fiancee?
Генри подошел к матери у камина и стоял, поглаживая лоснящиеся коричневые желуди дубового венка, вырезанного на полке.
— Мама, пожалуйста, чему быть, того не миновать. Твоя жизнь здесь закончилась, а я свою не собираюсь начинать. Будь справедлива. Будь справедлива ко мне.
— Почему ты так торопишься продать гобелен?
— Потому что хочу продать что-то, что мне дорого, и продать побыстрей. Тогда дальше мне будет легче. Когда продеваешь нитку в иголку, трудно протянуть лишь кончик нитки. Гобелен — это тот самый кончик. Мама, это все исчезнет, как дворец Аладдина. И нам пора уже свыкнуться с этим. Думаю, тебе еще не верится, что так и будет. Наверное, отчасти и мне тоже.
— Если все это настолько тебя расстраивает, — сказала Герда, не глядя на него, — и ты слишком неуверен в том, чего ты хочешь, тогда не следует ли подождать? И почему так скоро увозишь свою fiancee?
— Желательно, чтобы ты перестала называть ее моей fiancee.
— Ну так она твоя fiancee, разве нет?
— Так, но ты говоришь с сарказмом.
— Почему ты увозишь ее так скоро?
— Потому что ты презираешь ее.
— Генри, неужели тебе не хватает благоразумия, чтобы быть немного милосердней? Я пытаюсь узнать ее.
— Ты пытаешься подавить ее.
— Не глупи! Тебя возмутило то, что мы с ней говорили после завтрака о Сэнди.
Генри направился к двери.
— Генри, подожди, пожалуйста.
Генри остановился и повернулся к ней.
— Ты меня в детстве постоянно третировала и подкалывала и сейчас не способна остановиться. Ты не хочешь мира. Ты хочешь войны. Что ж, хорошо. Знаю, ты не можешь простить мне, что я жив, тогда как Сэнди умер.
— Генри. Перестань мучить себя. Ты борешься с собой, не со мной. Если б ты знал, как я жалею тебя.
Генри вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
Герда медленно вернулась к столу и села. Вошедший через несколько минут Люций застал ее неподвижно сидящей в той же напряженной позе. Он был в плаще и приглаживал ладонью взъерошенные ветром волосы.
— Они уехали, — сказал он. Потом увидел пустую стену. — О господи! Так вот что за громадный сверток там, в холле.
— Не поместился в «вольво», — объяснила Герда.
Люций заметил на столе листки; Герда сидела, положив на них свою крупную плоскую ладонь. Он поднял брови и пошел к камину, постоял возле, задумчиво мурлыча что-то себе под нос, потом осторожно оглянулся на Герду.
Та наконец обратила на него внимание.
— Люций, что это такое я нашла у тебя в комнате? Что это: «Печально ее шагов эхо, будит все меньше воспоминаний. Топ-топ. Голубка»?
— Ну, так… стихи…
— А это: «Бродя по тропинкам дома, не замечает она путей любви. Топ-топ. Голубка»? Уж не я ли эта «голубка»?
— Нет, конечно нет, дорогая…
— А что значит вот это: «Ее живое тепло котенка, как тысяча женщин, влечет»? Какого такого «котенка»?
— Никто конкретно, дорогая, это плод воображения… поэтическая фигура…
— Поэтическая фигура! Не могу выразить, до чего неуместным и оскорбительным я считаю это твое стихоплетство. Целая кипа. «Топ-топ», что это ты, всамомделе! Вот.
Герда резко подвинула к нему листки.
Люций собрал их, чуть подумал, встал:
— Что ты хочешь?..
— Будь ты джентльменом, ты бы сжег их.
Люций решительно пошел к камину. Бросил стихи в пламя, где они мгновенно вспыхнули. Вернулся к Герде и сел за стол напротив нее, движением плеч скинул плащ на стул и уставился на нее с выражением спокойного недоумения.
Герда бросила на него хмурый внимательный взгляд:
— Так ты соглашаешься, чтобы Генри выплачивал тебе пенсию?
— Да, дорогая.
— Ты договорился с Одри, что будешь жить у них?
— Нет. Рекс этого не позволит.
— Так куда же ты пойдешь?
— Найду какую-нибудь комнатку.
— Где?
Люций смотрел на нее, лицо его было ясным и спокойным.
— Поближе к тебе, дорогая, если не возражаешь. Ты все, что у меня осталось. Случившееся не так важно. Я даже считаю, что Генри, наверное, прав, я восхищаюсь им, хотел бы я иметь его мужество. Мы стареем, дорогая, ты и я. Если бы мы жили на Востоке, то подумали бы податься в монастырь. Возможно, нам действительно следует уйти от мира. В некотором смысле Генри просто вынуждает нас сделать то, что мы должны. Нам в нашем возрасте надо жить проще. Вся эта собственность — пустяк: этот дом, эта мебель, эти лужайки и деревья — все своего рода иллюзия, просто гобелен, который можно свернуть и продать. Что имеет значение, так это ты и я, и мы можем жить лучше без этой собственности и забот, которых она требует. Поэтому хотелось бы жить поблизости от тебя, в маленькой комнатке. Я люблю тебя, Герда, и всю свою жизнь посвятил любви к тебе. Я много заблуждался, но тут уверен.
— Чепуха, — сказала Герда. — Ты не знал никаких «забот», кроме как гулять в парке да есть то, что тебе подавали. Ты не из тех, кто уходит от мира. А что насчет старости, говори за себя. Ты намного старше меня.
