— Но этот человек — мастер. И он не останется там навсегда — всего несколько дней, может быть, неделя…
— Неделя? Я думал, это будет один день! Где он собирается ночевать, в гостинице?
— Да у нас полно пустых комнат, свободны ведь все спальни в…
— О, значит, он будет жить в доме! А что, если он изнасилует Сильвию?
— Бен, давай без глупых шуток! Ты увидишь…
— Ладно, не обращай внимания! Хорошо, хорошо, мы завтра возьмем его с собой!
Так и случилось. Дядюшка Тим заключил с Джексоном пакт. В сущности, все (кроме Бенета) любили Джексона и доверяли ему. Он восстановил обрушившуюся часть кирпичной стены, покрасил одну спальню, помог Клану спилить засохшее дерево, вычистил конюшни и починил старую косилку. Джексон ходил с поручениями в деревню, где ему каким-то образом сразу же удалось со всеми подружиться. Хозяин «Королей моря» заявил, что он «то, что нужно». Джексон стал баловнем девушек. Спустя четыре дня он тактично вернулся в Лондон. Тим отказался сообщить Бенету, сколько ему заплатил.
Лишь значительно позднее Бенет согласился с тем, что во время его долгих отлучек Джексон мог бы заходить в Тару и смотреть, все ли в порядке. Тим даже предложил Бенету поселить его в летнем домике! Время от времени Джексон продолжал появляться в Пенне, особенно когда там не было Бенета.
Внезапно здоровье дядюшки Тима ухудшилось и стало главной заботой Бенета. Какое-то время тот казался довольно здоровым, не мог, разумеется, сам наносить визиты, однако посетителей принимал охотно. Девочки с матерью уехали, но остальные с разрешения Джорджа Молокососа постоянно его навещали: пастор Оливер Кэкстон, хозяин «Королей моря» (его звали Виктор Ларн), деревенские приятели, лондонские друзья… Потом он слег. Теперь к нему никто не заходил, кроме доктора, Сильвии, Бенета и уже прочно обосновавшегося в доме Джексона. Этот человек стал незаменимым, он был идеальной сиделкой, доктор его высоко ценил и распоряжения теперь отдавал ему, а не Бенету. Больше всего огорчало Бенета то, что порой и Тим звал не его, а Джексона. Причем он вовсе не принимал одного за другого. Просто он хотел видеть Джексона так же, как Бенета. Бывало, он спрашивал у Бенета: «Где Джексон?» — и, если Бенет отвечал, что тот пошел в деревню, дядюшка казался довольным. Бенет, разумеется, всегда говорил ему правду. Когда Джексон приходил ухаживать за Тимом, Бенет удалялся. Постепенно Бенет стал присматриваться, не предпочитает ли Тим общество Джексона, но никаких признаков такого предпочтения не обнаружил. Впрочем, не было никаких сомнений, что присутствие Джексона в доме желательно для Тима. Пару раз он озабоченно спрашивал: «Но ведь он не уехал в Лондон, нет?»
Порой Бенет ловил себя на том, что испытывает нечто вроде ревности. Тим уже несколько раз закидывал удочку насчет летнего домика в Таре, говорил, какой он симпатичный, и спрашивал, нельзя ли Джексону в нем поселиться. В сущности, они ведь понятия не имели, где живет в Лондоне бедняга Джексон и не бродяга ли он. Бенет отвечал уклончиво.
По мере того как время шло и Тим становился все более беспомощным, Бенет все чаще думал о странном желании дядюшки видеть Джексона хозяином летнего домика. И хотя становилось очевидно, что Тим умирает, к горю Бенета примешивалось нечто вроде мелочного раздражения. Его страдание омрачалось еще одним обстоятельством: он желал быть с Тимом наедине, когда придет последний дядюшкин час, ему невыносимо было представить, что Тим, умирая, сожмет руку Джексона.
И в конце концов этот момент настал. Было около трех часов утра. Бенет, как всегда, лежал на матрасе, расстеленном на полу рядом с дядюшкиной кроватью. Он не спал, прислушивался к бормотанию Тима, напоминавшему сонный щебет птицы. Потом Тим коротко вскрикнул и мучительно застонал. Бенет вскочил и присел на край широкой кровати. Каким-то образом он понял, что Тим уходит. Дядя лежал, как обычно, на спине, обложенный горой подушек. Через некоторое время он пробормотал нечто неразборчивое: явно хотел что-то сказать, но не мог — лишь смотрел на Бенета умоляющим взглядом, шевелил губами и таращил глаза, в которых таился страх. Из его горла вырывались сдавленные звуки, потом он произнес что-то вроде «О!».
Склонившись, Бенет поцеловал его в лоб, поймал беспомощно шарившую по одеялу тонкую руку, поднес к губам и тоже поцеловал.
— Милый, дорогой Тим, — сказал он, — я так люблю тебя. — Ему с трудом удавалось держать себя в руках. — Дорогой, не бойся, — сказал он. — Я люблю тебя больше всего на свете, я люблю тебя — покойся с миром, милый, милый мой.
Он старался сдерживать слезы. В широко распахнутых глазах Тима застыл ужас. Бенет взял другую его тонкую руку, на которой, казалось, не осталось ничего, кроме обвисшей кожи, и повторил:
— Сердце мое, дорогой мой, не бойся, я люблю тебя, покойся с миром, родной, родной мой.
Ставшие в самое последнее время редкими и совершенно белыми волосы Тима, рассыпавшись по подушке, напоминали нимб. Бенет ощущал, как в отчаянии трепещут дядины руки. Отведя от него горестно-ищущий взгляд, Тим произнес что-то, чего Бенет не разобрал, потом, внезапно сделав безуспешную попытку сесть, закричал:
— Я вижу! Я вижу!
Это были его последние слова, вырвавшиеся с последним вздохом.
Когда Бенет склонился к нему, чтобы успокоить, он понял, что дядя мертв. Тим лежал с широко открытыми глазами, но душа его уже отлетела. Отлетело все, отлетел Тим. Бенет зарыдал. Он отошел от кровати, ничего не видя от слез, и открыл дверь. Джексон стоял на лестничной площадке. В порыве общего горя они обнялись, потом разомкнули руки и замерли друг против друга, печально стеная. Уже тогда у Бенета сложилось ощущение, что в те бесценные и трагичные минуты, когда он сидел подле умирающего Тима, Джексон осторожно открыл дверь.
На похороны дядюшки Тима пришло огромное количество людей. Многих Бенет не узнал, почти все плакали. Отпевал Тима Оливер Кэкстон. Прах дядюшки — покойный завещал кремировать его тело — был развеян в церковном дворе. Знакомые и незнакомые люди подходили к Бенету выразить соболезнования. Он, что-то произнося скороговоркой в ответ, плакал. Джордж Парк, весь в слезах, похлопал его по руке. Никакого поминального действа не предполагалось — Бенет пожелал остаться один. Милдред, Оуэн, Анна — все его лондонские друзья тактично удалились. Эдвард был в отъезде. Девочки с матерью пребывали в Канаде. Бенету предстояло написать им и множеству других людей, которые еще ничего не знали. О боже!
Он долго сидел, обхватив голову руками, потом встал, походил, сел снова. Солнечный свет был ему ненавистен, он задернул шторы в гостиной. Когда он возвращался, ему показалось, что он заметил фигуру, появившуюся из холла. Бенет остановился как вкопанный — он ведь совершенно забыл о Джексоне — и пробормотал что-то в раздражении. Джексон чуть приблизился. На нем был темный костюм, темными казались его лицо и вся фигура. Он что-то тихо сказал.
— Что? — переспросил Бенет и тут же добавил: — Разумеется, я расплачусь с вами. Расплачусь теперь же.
Ему хотелось одного — чтобы Джексон ушел, ушел навсегда.
