Отец Бенета, давно умерший, был младшим братом дядюшки Тима. Дед Бенета, большой любитель классики, назвал старшего сына Тимеем, а младшего — Патроклом, но мальчики быстро переиначили имена в Тима и Пэта. Бенет (едва избежавший участи стать Ахиллом) называл отца Пэт, а мать, разумеется, Мэт. Полное имя Бенета было Уильям (в честь Уильяма Пенна) Бенет Барнелл. «Уильяма» он отмел с самого начала и, конечно же, не признавал никакого «Бена». Происхождение имени Бенет, к которому его носитель прикипел душой, оставалось неясным. Возможно, оно имело какое-то отношение к его матери и к Испании.
Пэт всегда утверждал, что он невезучий и ему в жизни «недодано». Тем не менее он, судя по всему, удачно и даже счастливо женился на прелестной Элеанор Мортон, дочери жизнерадостного адвоката, которая училась на певицу. Увы, Пэт не любил музыку. Как вскоре обнаружил Бенет, не был он доволен и рождением сына. Пэт мечтал о дочери. Однажды отец спросил Бенета, хочет ли тот иметь сестренку, на что Бенет громко и решительно ответил: «Нет, нет, нет!» Так или иначе, больше детей в семье не было.
Невезение Пэта продолжалось. Элеанор совсем молодой погибла в автомобильной катастрофе. За рулем был Пэт. Сам Пэт, страстный курильщик, умер от рака легких. К тому времени Бенет вырос, бросил университет, где изучал философию, и по стопам отца пошел на государственную службу. Бенет любил родителей и впоследствии сокрушался, что недостаточно выказывал им свою любовь при их жизни.
Никто точно не знал, чем занимался в Индии дядюшка Тим после войны, в которой принимал участие. Считалось, что строил мосты. Вероятно, его об этом просто никто не спрашивал, даже обожавший дядюшку Тима Бенет до самого последнего времени не задавал ему подобных вопросов, а когда начал задавать, стал получать ответы, казавшиеся странными. Пэт, бывало, говорил, что его брат «превратился в туземца». Дядюшка Тим не раз приглашал родственников в Индию — посмотреть на Гималаи. Бенет мечтал поехать, но отец никогда не позволял. К концу жизни дядюшка Тим стал проводить все больше времени в Пенндине и наконец поселился там.
Глядя на книги, Бенет вспомнил, что Тим, не будучи ученым, обожал читать и постоянно приводил в разговоре любимые цитаты и высказывания — это называлось «моралями дядюшки Тима» — строчки из Шекспира, фразы из Конрада, Достоевского, Диккенса, «Алисы в Стране чудес», «Ветра в ивах»
[1]
, Киплинга, Роберта Луиса Стивенсона. «Еще шаг, мистер Хэндс, и я вышибу вам мозги». Когда дядюшка умирал, Бенет слышал, как он бормочет: «Долой мечи! Им повредит роса!»
[2]
Разумеется, Бенет изучал классическую литературу, но был склонен скорее к философии. Интерес к грекам пришел к нему позже, как эхо памяти о деде, а также благодаря Тиму с его книгами. Странным образом эти книги, не все из которых были «классикой» в строгом смысле слова, несли в себе дух древнего мира. Порой Бенет пытался анализировать характерную для них атмосферу, их густой аромат, вибрирующий резонанс, их мудрость, но смысл ускользал от него, оставалось лишь ощущение теплоты и наслаждения. Он вспомнил то, что так любил пересказывать Тим, — сцену, в которой Цезарь, разгневавшись на свой Десятый легион, обратился к легионерам как к квиритам (гражданам), а не как к коммилитонам (соратникам). Даже в детстве Бенет в этот момент неизменно сам ощущал горечь преданных воинов, видел, как поникли их головы. В книгах и «моралях» Тима было нечто магическое, что объединяло их. В узкий круг самых любимых входили у него «Семь столпов мудрости»
[3]
, «Лорд Джим»
[4]
, «Остров сокровищ», «Алиса в Стране чудес», «Ким»
[5]
. Тим любил также и Кафку, что могло показаться странным, но по зрелом размышлении Бенет понял и это.
Пэт говорил, что Тим навсегда остался «совершеннейшим ребенком». Бенету эта черта дядиного характера представлялась скорее героическим романтизмом. Несколько лет назад, случайно встретившись на приеме в Уайтхолле с индийским дипломатом, он вскользь упомянул, что его дядя работал в Индии, и очень удивился, узнав, что дипломат слышал о Тиме. Он сказал о нем: «Сдвинутый, даже безумный, но храбрый, как лев». Бенет жалел, что потерял след того дипломата и не узнал его имени. В детстве книги Тима были для Бенета лишь историями приключений, но с возрастом, внимательнее вглядываясь в дядю, вслушиваясь в его рассказы, он стал замечать в них что-то вроде теплых, звенящих обертонов, отсвета или отзвука доброго сострадания, ощущения трагедии человеческой жизни — добродетельной или порочной, — преступления и наказания, раскаяния, угрызений совести. Должно быть, Тим видел в Индии страшные вещи, вероятно, сам творил страшные вещи, о которых потом сожалел или не сожалел, во всяком случае, здесь, в солнечном Пенндине, он никогда о них не упоминал. Этот странный отзвук казался эхом потаенной боли, которую он переживал снова и снова в окружении своих надломленных героев: Макбета с окровавленными руками, Отелло, убившего жену, причудливых, опустошенных персонажей Кафки, Лоуренса, Джима, прыгающего с корабля. Утешением служили Ким и лама.
Еще Пэт говорил о брате, что тот с головы до ног облит сахарным сиропом. Бенет, когда вырос, с этим не соглашался. Это был не сахарный сироп. Это было нечто вроде неуловимо прекрасной глубокой печали — Алиса, слушающая плач Черепахи Квази. Когда Тим умирал, он читал «Алису в Зазеркалье». Над этой странностью Бенет часто задумывался. Впрочем, почему бы и нет? Ведь Льюис Кэрролл был математиком, а Тим, хоть и не демонстрировал родственникам своих математических способностей, однажды попытался объяснить Бенету теорему Гёделя. Строительство мостов? Бенет в юности, как и Пэт, представлял себе деятельность Тима в Индии как нечто вроде труда неквалифицированного рабочего; потом он, по словам Пэта, «превратился в туземца» — погрузился в своего рода оккультную некромантию. Популярной шуткой у них было попросить Тима проделать знаменитый индийский трюк с веревкой и посмеяться, когда тот начинал серьезно объяснять, в чем его суть.
В последние годы, оставаясь с Бенетом наедине, Тим, уже старый (и, как говорили, утративший ясность мысли, с чем Бенет был решительно не согласен), говорил о магии математики, о чудесных свойствах чисел, о непознанных глубинах человеческого интеллекта, не поддающихся словесному выражению и неподвластных логике. В Индии, как он рассказывал, многие люди легко постигают то, что недоступно блистательным умам из Кембриджа. До Бенета лишь позднее дошло, почему Тим старательно избегал игры в шахматы.
Покинув наконец тихую уединенность библиотеки, Бенет направился в гостиную, задержавшись по дороге в холле, чтобы взглянуть на себя в высокое зеркало. Холл был просторным и довольно темным, свет солнечного дня сюда не проникал; в холле стоял старинный шератоновский
[6]
секретер, который никогда не открывали. Только здесь паркетный пол не был ничем прикрыт. Зеркало тоже было темным, помутневшим по краям. С самого детства Бенет проявлял жгучий интерес к своей внешности. Этот интерес был связан с более глубокими вопросами: «Кто я? Что собой представляю?» Очень рано Бенет обнаружил, что и дядюшка Тим ощущает неопределенность собственного «я». Иногда они говорили об этом. Интересно, спрашивал Бенет, это все чувствуют? Нет, отвечал Тим, не все, и добавлял, что это дар, знак глубокой истины: «Я — ничто». Он считал это одним из тех состояний, которые обыкновенно достигаются годами напряженной медитации и лишь отдельным личностям могут быть ниспосланы богами «просто так». Бенет смеялся над этой, как ему тогда казалось, шуткой. Позднее он задумался над дядиными словами, и ему пришло в голову: не более ли этот «дар» напоминает состояние, предшествующее тихому сползанию в безумие? Еще позже он решил, что, в конце концов, ощущение себя как «ничто», далекое от мистического состояния «отсутствия» здесь и сейчас, есть смутное проявление самоудовлетворенности, которое в определенный момент посещает почти каждого. И все же, углубляясь в предмет еще дальше, он задавался вопросом: не был ли Тим, которого многие друзья и знакомые считали «немного чокнутым», и впрямь обладателем небесных даров?
