— Уходи, Билл. Ты знаешь, что тебе надо делать, вот иди и делай.
Он нерешительно остановился в дверях.
— Так ты останешься здесь? Может, принести чего-нибудь?
— Нет, иди. Иди в школу и не возвращайся как можно дольше. Я отдохну и уеду в Дорсет.
— В Дорсет? — встревоженно спросил он. — Не лучше ли остаться здесь?
— Следить за твоим поведением? Нет, Билл, я тебе полностью доверяю. Я не хочу испортить отдых Фелисити… и не хочу, чтобы начали судачить, с чего это она вдруг вернулась. Я уеду, а ты все сам уладишь.
— Но….
— Да иди же! Я устала, устала от тебя. Иди. Я напишу из Дорсета. — И повернувшись спиной, она уткнулась лицом в подушку…
Она слышала, как Билл сделал несколько шагов по комнате, как будто собрался подойти к ней. Потом, очевидно, передумал, повернулся и вышел. Через минуту хлопнула входная дверь. Нэн еще немного полежала, затем поднялась, пошла в кухню и там ее стошнило.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Было воскресенье. Мор сидел на своем месте в школьной часовне. Известный тем, что не исповедует никакой религии, он, тем не менее, считал своим долгом как школьный наставник присутствовать на проводимых Эверардом воскресных вечерних службах. Вместе с англиканцами, а их среди питомцев Сен-Бридж было большинство, эту церемонию посещали и остальные ученики, несмотря на их вероисповедание. Часовня представляла собой обширное продолговатое строение со стенами линялого кремового цвета, чем-то напоминающее приходскую церковь. Собравшиеся сидели на довольно удобных новеньких деревянных стульях. Алтарем служил большой стол, украшенный цветами, такой вполне мог стоять в приемной какого-нибудь преуспевающего сельского врача. По обе стороны алтаря уходили вверх узкие неоготические окна, застекленные обычным стеклом, и поэтому видно было, как снаружи, среди веток, с чириканьем порхают птички. Над алтарем висело простое распятие; низкий деревянный заборчик, после службы убираемый одним из старших учеников, отделял алтарь от нефа. Шаткое сооружение из светлого дуба, к которому вела пара столь же непрочных ступенек, возвышалось сбоку от алтаря, служа Эвви кафедрой, с которой он сейчас читал проповедь.
Часовня была освящена как англиканская, и каждый день, на чем настаивал Эверард и чему неприкрыто противился Пруэтт, в семь вечера в обычные дни и в восемь вечера в воскресенье проходила месса, и отправлял ее либо сам Эвви, либо местный священник, либо его помощник. По воскресеньям большая часть учеников эту церемонию, как правило, посещала, но в будние дни, особенно накануне конфирмации, ревностных христиан оказывалось совсем немного. Мор знал, что иногда и вовсе никто не является, кроме Эвви и Бладуарда. Частенько мысленно он представлял эту унылую церемонию. Его нонконформистское воспитание, с годами нисколько не потускневшее, делало его жестоким противником такого попустительства. К тому же Эвви, предлагающий вкусить кровь и плоть Христову одиноко стоящему Бладуарду — в этом ему виделось что-то издевательское и, непонятно почему, жутковатое.
Мор размял ноги. Его не отпускало томительное беспокойство. Эвви говорил уж очень долго и, кажется, не собирался завершать. Недавно он загорелся идеей прочесть ряд проповедей на тему популярных пословиц. Была прослушана проповедь на основе пословиц: «Нет худа без добра», «У семи нянек дитя без глазу», а проповедь на тему «Не всего можно добиться силой», по слухам, была уже на подходе. Сегодня за основу было взято высказывание «Бог дарует тем, кто сам умеет взять». Эвви начал, как обычно, с небольшой присказки.
— Когда я был ребенком, — сказал он, — то фразу «сам умеет взять» понимал как «Бери, что понравится!», то есть я думал, что Господь помогает ворам и вообще людям, которые берут без разрешения что захотят. — И Эвви с увлечением начал растолковывать этот пункт.
Младшие школьники, по крайней мере те из них, кто слушал и понимал, о чем идет речь, захихикали. На лицах старших, наоборот, появилось отстраненно-озабоченное выражение, как всегда, когда Эвви позволял себе шутить в церкви.
Но Мор ничего не слышал. Он думал о Рейн Картер. Прошло уже четыре дня с драматического возвращения Нэн. Она выполнила обещание и сразу уехала в Дорсет. Мор даже успел получить от нее письмо, в котором повторялось то, что она сказала дома. Это было рассудительное, даже участливое письмо. Все сошлось именно так, чтобы уничтожить его чувства к Рейн — настоящий удар током, оттого что их застали, от которого он толком не оправился, он сначала даже не мог поверить, что после такой встряски любовь может выжить; а теперь еще и эта рассудительность Нэн, по своему обыкновению не скрывающей, что лучше знает, как надо поступить. Но как только почва под его ногами перестала дрожать, он понял, что его влечение к Рейн нисколько не ослабело и он нисколько не раскаивается. И это был не сон. Ощущение красоты, радости и полноты жизни, подаренное ему на тот краткий миг, когда Рейн оказалась рядом, вернулось вновь с прежней силой. И все же он боялся, что потрясение, так болезненно его смутившее, ее чувства могло попросту разрушить.
Со страхом и трепетом он вечером после отъезда жены отправился в дом Демойта, отыскал Рейн, и они вышли прогуляться по саду. Поначалу она встревожила его своим спокойствием. Но вскоре успокоила, заверив, что и после случившегося ее отношение к нему никак не изменилось… а это и есть лучшее доказательство, хотя она и прежде едва ли сомневалась, что всерьез и по-настоящему любит его. И все же продолжала повторять — впереди нас ничего не ждет, у нас нет будущего. Значит, она не отказалась от своих сомнений. Они прошли через калитку в тисовой изгороди на лужайку, потом по второй лужайке к ступенькам. Надо искать дорогу, билось в душе Мора. Постараться сделать так, чтобы ее наивность начала прислушиваться к его умудренности. Только так он отвоюет то, что жаждал отвоевать с отчаянием обреченного — хоть немного времени. И он призвал на выручку все свое красноречие, он убеждал, доказывал, он говорил страстно даже с какой-то яростью, и в конце концов, к глубочайшей своей радости, добился того, к чему стремился, — она согласилась, что, наверное, расставаться они не должны. Во всяком случае, не сейчас. И когда она шла среди роз к шелковичным деревьям, пронзительное чувство счастья осеняло все вокруг.
Как только стало ясно, что потрясение, ими пережитое, не затронуло их чувств, Мор ощутил, что у него словно выросли крылья. Он с удивлением понял, сколько глубоких и неясных мыслей, оказывается, способен ей поведать — о себе, о своем браке; мыслей, которые в прошлом и сам не всегда полностью понимал, но теперь, в присутствии Рейн, они становились ясными и больше не пугали. Он говорил и говорил, и на сердце у него становилось легко, как никогда прежде. Он старался объяснять ей и себе, как случилось, что в течение стольких лет Нэн уничтожала его, постепенно разрушая структуру его личностных устремлений. Он объяснял, как и почему произошло то, что он больше не любит свою жену.
Заговорив о своей семейной жизни, Мор вдруг открыл, что в нем живет долго подавляемый гнев — мощный спутник так долго длившегося насилия над собой; гнев, который из-за всегда побеждавшей его робости перед Нэн, он прятал даже от самого себя. Гнев неудержимо разрастался внутри него, потому что память каким-то чудом сохранила все, даже самые мелкие оскорбления и насмешки, и вместе с воспоминаниями о прошлых обидах он обретал силу. Мор призывал этот гнев, приветствовал его рост. Он чувствовал, что должен довериться этой силе, потому что именно она, возможно, и откроет перед ним то самое будущее. Рейн слушала молча, низко наклонив голову, а он все говорил и говорил, пока не высказал ей все — кроме одной вещи. Он ни разу не упомянул о своих политических амбициях. Демойт, очевидно, не рассказывал ей об этом, и Мор решил, что не нужно усложнять ситуацию еще больше. Политика стояла в стороне от его насущных проблем, еще найдется время связать то и другое. Пусть пройдет время, пусть пройдет, и тогда он попытается объяснить ей и эту сторону своей жизни. А пока у них и без того есть о чем подумать.
