Сейчас, в церкви, наблюдая за птицами и слыша отдаленное журчание голоса Эвви, Мор восстанавливал в памяти то, в чем признавался Рейн и в то же время спрашивал себя — а такая ли уж это безусловная правда? Он сказал, что больше не любит Нэн. В самом деле, он больше ее не любит. Но сказать так означало не сказать ничего. Они прожили вместе двадцать лет. И это совместное существование было реальностью, и эта реальность придавала оттенок легковесности, или ему так сейчас показалось, самому этому вопросу — люблю я ее или не люблю. Ну хорошо, разлюбил, пусть так, но если это угасание любви оборачивается ненавистью, тут уж нельзя не задуматься. Разумеется, и раньше случались времена, когда он почти ненавидел ее. Вспоминая об этом, он будто воочию видел, как она сидит — такая спокойная, такая самоуверенная, холодно вынося приговор самым дорогим для него замыслам. Впрочем, мы оба виноваты, твердил он себе. Я — неуклюжий глупец, я испортил ей жизнь. Я не мог ее понять… но, по крайней мере, старался. И я никогда не натягивал на себя эту ужасающую маску высокомерия и превосходства. Даже не соглашаясь, я всегда стремился выслушать, всегда был готов идти ей навстречу. И вот зашел так далеко, что делаю именно то, чего хочет она. Гнев в нем вспыхнул с такой силой, что он больше не мог спокойно размышлять.
Эвви все еще разглагольствовал. Как всегда во время проповеди, он по-голубиному выпячивал грудь, захватывал в горсть облачение и ритмично раскачивался туда и сюда на каблуках. Его разгоряченное, сияющее задором мальчишеское лицо склонялось к прихожанам. Мор вновь прислушался.
— И таким образом, мы видим, что о Господе надо думать, как о некоем отдаленном от нас месте единения; это место, где утихают все конфликты, где все разделенное и, с точки зрения нас, не одаренных всесторонним зрением, противоречивое, объединяется и связывается воедино. Для нас, как для христиан, нет неразрешимых задач. Всегда есть разрешение, и Любовь знает это разрешение. Любовь знает! Есть всегда, если мы дадим себе труд достаточно глубоко вдуматься и если мы готовы пожертвовать своими эгоистическими желаниями. Если мы по-настоящему посвятим свою жизнь Господу и будем непрерывно двигаться к этой отдаленной точке, мы получим возможность видеть ясно ту единственную цель, к которой следует стремиться. И несмотря на всю наполняющую нас тщету, мы в такие минуты познаем бесценную радость праведного служения, ибо «не так, как мир дает, Я даю вам» (От Иоанна 14. 27). Часто в жизни нашей обнимает нас тьма, но если есть в нас готовность посредством молитвы и посредством напряжения наших усилий помочь самим себе, тогда благодать Божья не оминет нас. Во имя Отца и Сына… и так далее, и тому подобное…
Школа очнулась от дремы и осовело поднялась на ноги, заглушив финальные слова проповеди дробным стуком опускаемых сидений. Белыми крыльями замелькали страницы молитвенников. Орган начал играть вступление к заключительному гимну — Славит душа моя Господа. Это песнопение Школа исполняла с особенным рвением. Под мелодию его вступления можно было по-раскачиваться и поорать вволю. Мальчики заметно оживились. Потом грянула песнь. Эвви удалился на свое место с правой стороны, которое обычно занимал после проповеди. Он стал рядом с учителями, которые в церкви рассаживались вдоль стен, слева и справа от учеников. Ученики смотрели на алтарь. На лице Эвви читалось блаженное и удовлетворенное выражение, словно эта ликующая песнь был наградой за мощь его проповеди.
Искупленный, воскресший, возрожденный, прощенный,
Славу Ему пою.
Славьте Его! Славьте Его!
Славьте Его! Славьте Его!
Пойте хвалу предвечному Царю. —
выводила Школа самозабвенно. Когда они пели, одни склонившись к странице, а те, кто знали слова наизусть и поэтому глядели вперед с чувством радостной свободы, их лица сияли надеждой и воодушевлением. И хотя Мор догадывался, что в большинстве случаев мальчиков вдохновляет как раз окончание эверардовой проповеди да еще предвкушение веселой суматохи во время раздаваемого после службы чая, он, как обычно, не мог сдержать внутреннего волнения. Именно в такие моменты Школа еп masse, была такой трогательной и умилительной. Какой же я болван, пронеслось у него в голове, жалкий, никчемный болван.
Голоса восходили вверх двумя потоками. Выше юношеских ломающихся голосов старшеклассников взлетали по-птичьи звонкие голоса младших учеников, в верхних регистрах еще чуть шероховатые, как неотшлифованное серебро. Обычно Мор без труда различал в общем хоре голос сына. У Дональда тоже ломался голос, и из его нынешней хрипловатой резкости в будущем обещал прорезаться приятный баритон. Но сегодня Мор, как ни прислушивался, не мог расслышать голос Дональда. Возможно, сегодня у сына не было настроения во всю силу легких выводить «Славьте Его!». Мор украдкой повернул голову, ища Дональда глазами. И вскоре увидел его в конце одного из рядов, сжимающего в руках молитвенник. Дональд смотрел на него. Их глаза встретились, и оба тут же отвернулись.
Мор уставился в пол. Он чувствовал себя голым. Ему стало жарко, и он догадался, что покраснел. Пение завершилось. Раздался голос Эвви и все с шумом опустились на колени. Мор тоже опустился, лицо его было мрачным, с широко открытыми глазами и остановившимся взглядом. Он видел стоящего на коленях Бладуарда. Глаза у того были сощурены, будто он смотрел на слишком яркий источник света, лицо искривлено, а губы шевелились. Должно быть, он молился. По команде Эвви все вскочили. Мор стоял, ожидая, когда разрешат покинуть церковь, стараясь ни на кого не смотреть, чтобы не встретиться глазами с Эвви, Бладуардом или сыном.
Еще немного, и он увидит Рейн… мысль об этом обласкала его, согрела и успокоила. Перед проповедью он увиделся с ней ненадолго. И предложил встретиться потом на корте для сквоша. Это было вполне подходящее место для свидания. По воскресеньям корты оказывались как бы вне границ Сен-Бридж… в сущности, благодаря их укромности они всегда были несколько в стороне от Сен-Бридж, становясь частью школьной территории лишь на время игр. А по воскресеньям все игры и развлечения в школе отменялись, кроме плаванья, почему-то не считавшегося развлечением. Корты были плотно окружены деревьями и к ним вела тропинка, проходящая через учительский садик. Строение, где находились корты, располагались совсем рядом с незаметной калиточкой в заборе, от которой у Мора был ключ. Мор намеревался, встретив Рейн, уйти с ней через эту калиточку. Он специально выбрал такое место для встречи, чтобы, не сомневаясь что их никто не увидит, улучить момент и поцеловать ее. Встречи в доме Демойта его теперь смущали, а в свой собственный дом он еще не решался ее пригласить.
Орган заиграл бодрый марш, под который прихожане гуськом потянулись из церкви. Мору хотелось увидеть Дональда, но тот, наверное, уже вышел. Сказал ли он Рейн правду? Он же не сказал ей о детях. Но что он мог о них сказать? Мор шел к дверям, видя прямо перед собой спину Пруэтта. Музыка резко оборвалась, и он расслышал свои собственные шаркающие шаги по направлению к выходу. Он вышел. Надо подождать, пока дети разойдутся, а потом незаметно отправиться к назначенному месту.
Он сознательно нарисовал перед Рейн свой брак как совершенную неудачу, как нечто исчерпавшее себя, разрушившееся задолго до ее появления. Его тревожило, ужасно тревожило, вдруг она не так все поймет и решит, что лучше уехать. Он не хотел, чтобы она чувствовала себя виноватой. Можно ли сказать, что действуя так, он искажает правду? Нэн привыкла то и дело спрашивать — почему мы до сих пор вместе? И он всегда этот вопрос оставлял без ответа. Потому что не верил, что Нэн всерьез это волнует. Ему было удобно не верить, что всерьез. А теперь, получается, даже выгодно. Так где же правда?
