— Это твоя картина?
— Отца. Он написал этот автопортрет незадолго до смерти. Очень талантливая работа. Посмотри, как энергично написана голова. Этот портрет мистер Бладуард не стал бы критиковать.
Мор чувствовал, что не способен трезво судить о картине. Его охватило похожее на сон чувство, что он перенесся в мир, где живет Рейн, словно она заколдовала его, чтобы он смог увидеть ее прошлую жизнь. Но удастся ли ее увидеть? Они пошли дальше.
Подошли к портрету девочки с длинными черными косами, склонившейся над клавишами фортепиано. Из разноцветного тумана выступала фигурка, пронизанная неповторимым, присущим лишь югу светом и воздухом.
— Кто это? — спросил Мор, хотя уже знал ответ.
— Я.
— Это отец писал?
— Нет, я.
— Но ты же тогда была совсем ребенком!
— Не такая маленькая, как на портрете. Мне было девятнадцать. По-моему, это не очень удачный портрет.
Мору он казался чудесным.
— И у тебя тогда были длинные волосы? Когда ты их обрезала?
— После… Парижа. Я там училась.
Они перешли к следующей картине. Отец Рейн стоит в коридоре у двери, прислонившись к косяку. На нем просторный белый костюм, лицо в тени. За его спиной виднеется сияющая гладь моря.
— А это моя работа. Не такая давняя, но совершенно бездарная. Это вид из дверей нашего дома.
— Вашего дома! — удивился Мор. Ну, разумеется, Рейн и ее отец жили в каком-то доме, вот только его воображение еще не удосужилось поработать над деталями, составлявшими ее прошлое.
— Вот снова наш дом. Здесь больше подробностей.
Мор увидел белый фасад, освещенный солнцем, испещренный голубоватыми тенями, розоватыми пятнами облупившейся штукатурки, и серыми квадратами то наглухо закрытых, то чуть приподнятых жалюзи. Шероховатый ствол кипариса перерезал одно из окон.
— А где море?
— Тут, — сказала она, указывая куда-то вне пределов картины.
— А твоя комната?
— Здесь ее не видно. На эту сторону выходила комната отца. Но есть картина, где видно мое окно. — И она подвела его к другому полотну. Вечер, боковая стена дома, освещенная слабым, догорающим светом. Причудливые формы, наполненное пурпурными тенями кипение цветущих кустарников, подступающих прямо к дому.
— Дорожек нет! — поразился Мор.
— Да, мы ходили прямо по траве.
— А вид из окна?
— Вот, — показала она. Полдень, и медленно, очень медленно сонный ландшафт, растрескавшийся от сухости, сливается с горными склонами, засеянными виноградниками, с розовато-лиловой дымкой растений и камней.
— Кто… — начал он.
— Это я, — предупредила она его вопрос. — Остальные принадлежат отцу. Ему очень нравилось изображать наш дом.
— А кому сейчас принадлежит этот дом? Она удивленно смотрела на него.
— Мне.
Они переходили от картины к картине. На большинстве полотен было либо изображение дома, либо пейзажи окрестностей, автопортреты или портреты отца и дочери. Было два или три вида Парижа и около пяти портретов других людей. С каким-то изумлением, с чувством, похожим на томительное наслаждение, Мор созерцал этот яркий южный мир, где в полдень солнце рассеивает по морю острые, ослепительные искорки света, и беленые стены домов рассыхаются и умирают от зноя, чтобы вновь ожить в зернистом вечернем воздухе; где из одного окна видно море, а из другого — запыленные цветы и горы. Он глядел и не мог наглядеться, и словно вдыхал обжигающий южный воздух. И вот наконец в комнате похожей на гостиную, изображенной на одной из картин, он увидел черноволосую девушку в цветастом летнем платье. Несмотря на полдень, ставни были закрыты. Комнату наполнял очень яркий, чистый, ничем не затененный свет. Девушка отбросила назад короткие волосы и с улыбкой смотрела на зрителя, одна рука лежала на маленьком столике, вторая — подпирала щеку. Своей наивной свежестью картина напоминала дагерротипы викторианской эпохи. Это была Рейн, которую Мор знал, Рейн сегодняшняя.
— Одна из последних работ отца.
Мор был растроган. Наверняка дочь для него была самой большой драгоценностью. Его захлестнуло чувство симпатии к отцу Рейн, и он впервые поймал себя на мысли, что до этого относился к нему враждебно.
— Кто владелец картины?
— Достопочтенная миссис Лемингтон Стивене.
Мор нахмурился. Какое право имеет эта достопочтенная миссис Лемингтон Стивене владеть изображением Рейн?
— Я хочу владеть этой картиной.
— Я напишу для тебя. Я напишу много картин. Твои портреты. Я буду писать твои портреты бесконечно много раз.
Мор представил грядущие годы. Комната, увешанная портретами — его и Рейн. Он сам, читающей вечерами на террасе, работающий в гостиной при лунном свете, идущий по пустоши, продирающийся через пыльные заросли кустов, где нет тропинок. Рейн, потихоньку, незаметно расстающаяся со своим мальчишеским обликом, с бесценной простотой детства, а взамен обретающая спокойную мудрость зрелой женщины; и так картина за картиной, череда полотен, уходящих в непостижимое будущее. Рейн с кистью в руках, глядящая с тысячи полотен туда, где смутно маячил последний предел.
Он ничего не сказал. Рейн смотрела на него. Он встретил ее взгляд без улыбки, готовый к тому, чтобы она немедленно решила его судьбу.
— Здесь есть портреты твоей матери? — наконец спросил он.
— Нет. Отец ее не писал.
Они прошли несколько шагов, и Мор подумал — это неизображенное лицо так много могло бы мне сказать. Он хотел о чем-то спросить, но Рейн опередила его.
— Вот любопытная вещь, — сказала она, указывая на большое полотно в конце зала. Здесь оба, отец и дочь, были изображены вместе. Отец сидел за столом, на котором лежало множество книг и бумаг. Слева от него — большое светлое зеркало, в котором отражалась Рейн и картина, над которой она работала, и получалось так, что та же самая картина представала еще один раз, но в гораздо меньшем масштабе. На отце была рубаха с открытым воротом. Коротко подстриженные волосы падали серебристой челкой на лоб, он внимательно смотрел на дочь, а в зеркале было видно, как внимательно она глядит на отца. Лица находились почти рядом, трогательно похожие.
— Чудесно!
— На мой взгляд не очень удачно. Я хочу повторить ту же композицию с тобой. — Она сказала это самым будничным тоном, не отрывая взгляда от картины.
Она решилась, подумал Мор. Она решилась. Ему захотелось немедленно уйти с выставки. Не сказав друг другу ни слова, они медленно начали спускаться по лестнице. Почувствовав под каблуками толстый ковер, он с болезненностью ощутил свое возвращение назад, в дождливый, холодный, похожий на осень полдень. Здесь все осталось как прежде — бездушное, шумное, безобразное, тесное, без умиротворения, без милосердия. Когда они вышли на улицу, он украдкой взглянул на Рейн. Нет, она стала какой-то другой; картины представили ее в новом свете, прошлое, изображенное на них, придало ей новую силу и новое очарование. Все увиденные им ее лики, и лицо девочки с длинными косами, и лицо юной красавицы в цветастом платье вдруг соединились, делая еще более притягательным облик той, которая сейчас шла рядом с ним. Он вспомнил и о том, насколько она похожа на своего отца, хотя его ироническая замкнутость обернулась в ней чинной учительской важностью, которая в сочетании с ее круглым детским личиком порождала эффект скорее комический. Его переполняли чувства.
