— Ну так что, дядя, каково это — быть сэром Галаадом, святым Эдмундом Исповедником?
— Значит, это был ты, — сказал я.
— Это был я. Везунчик, настоящий везунчик.
— Отто тебе доверял, — тихо произнес я, чувствуя внутри благословенную ярость, священную ярость, смывающую мой стыд. — Он доверял тебе, а ты…
— Хозяин Отто глух и слеп. Он занят другими делами. Что же касается вас, то перед вами я отчитываться не должен. Что мне мешало немного потянуть из вас жилы? Вы так легко попались, дядя Эдмунд! Но нет, это вы должны упрекать меня. Ну же, колите меня, колите, я это заслужил!
Он засмеялся и театральным жестом широко распахнул рубашку, расстегнутую до талии. Я встал, и он отшатнулся, прикрываясь стулом.
— Похоже, ты не понимаешь, что натворил…
Слова душили меня. Я хотел усеять его тело пиявками и скорпионами, хотел заставить его лебезить и хныкать.
Он запрыгал передо мной, точно веселое ласковое дитя.
— Нет, понимаю, понимаю! Как там сказано в Евангелии? «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».
[28]
Это про меня, про меня! — Цитата прозвучала в его устах легко и радостно. — Но что же еще сказано в Евангелии, милый дядя? «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень».
[29]
Он весело танцевал за своим стулом, потихоньку продвигаясь к окну.
— Уходи из этого дома, — велел я. По крайней мере, это я могу вынудить его сделать. — Да как у тебя наглости хватает оставаться здесь после…
— Дядя, дядя, никаких грубых слов — помните, мы в будуаре дамы!
Он бочком направился обратно к двери, по-прежнему держа стул между нами. На ходу подобрал с кровати что-то белое, помахал им передо мной, а затем наполовину зарылся в него лицом, кося на меня глазом. Я увидел, что у него в руках тонкая белая ночная рубашка Флоры, и меня затрясло.
— Красивые цветочки и спелые ягодки, дорогой дядя. Нам нравятся и те и другие, да, нам нравятся и те и другие. И когда мы падаем, мы знаем, где нам хочется упасть. Почему даже вы… или я ошибаюсь, дорогой дядя? Может, вам вообще не нравятся девочки? Может, вам нравятся мальчики, прелестные молочно-белые мальчики, красивые, как ангелы? Но нет… на самом деле вам ничего не нравится, дядя, совсем ничего. Вот почему вы ненавидите нас, ненавидите представлять нас за этим делом. Я угадал, дядя Эдмунд?
Он говорил тихо, глядя на меня сквозь каштановую челку; тело его, неподвижное и напряженное, было готово к прыжку.
Я произнес, не повышая голоса:
— Уходи, Левкин, а не то я ударю тебя.
Меня начинала пугать моя ярость.
Левкин слегка повернул дверную ручку у себя за спиной, продолжая упиваться своей способностью доводить меня до бешенства.
— Ну так ударьте меня, бейте меня! Ударившему тебя по щеке подставь и другую. Я предлагаю вам обе щеки, дядя. Я предлагаю вам… Ай!
Я чуть пошевелился, и он приоткрыл дверь, готовый выскочить. Лицо его было вкрадчивым, широким, разглаженным улыбчивой насмешкой, глаза — две блестящие ликующие дуги. Ноздри выгнулись от счастливой наглости.
Он тихо продолжил:
— Хотя кто дал вам право меня наказывать? Старый носорог, старый носорог! Ну да, я все подслушал под дверью! Я вошел только потому, что через скважину ничего не было видно. И зрелище того стоило, дядечка, оно того стоило! Вот, возьмите. Вам понравится тискать ее у себя в стойле!
Он швырнул мне в лицо ночную рубашку.
Одной рукой я отбросил кружевную вещицу на пол, другой потянулся к Левкину. Пальцы коснулись его рубашки, но он увернулся, промчался мимо и легко вспрыгнул на кровать. Подхватил стул и направил его ножками ко мне.
— Ах, не здесь, не здесь, — мягко возразил он, задыхаясь от возбуждения. Расхристанная рубашка вылезла из его брюк. — Не в миленькой комнатке Флоры со всеми этими безделушками. Тут не место играть в носорогов. Снаружи можно, если хотите. Но не прогадайте: я умею бороться и смогу себя защитить. Возможно, это будет восхитительно. Но нет, нет! Отто — вот кто убьет меня. И когда настанет время, я не буду ему сопротивляться.
Я схватил стул за ножку и дернул к себе. К счастью, Левкин легко отпустил его и остался стоять передо мной на кровати, широко раскинув руки и всем своим видом изображая беззащитную покорность. Опасный момент прошел.
Я чувствовал себя непоследовательным, гадким, несчастным, я ненавидел его и ненавидел себя. Мне хотелось как-то завершить сцену, и я пообещал:
— Я не скажу Отто, но ты должен уйти.
— Уйду, когда буду готов, — ответил он. — Сестре здесь хорошо. Хотите свести хозяина Отто с ума? Ах, Эдмунд, Эдмунд, как же вы мне нравитесь! Вы такой же шут, как ваш брат, но даже не знаете этого! Он-то, по крайней мере, знает, что он — на редкость нелепое животное.
— Я не скажу Отто, — повторил я, — зато скажу Изабель. А теперь…
Он разразился хохотом.
— О, Изабель! Ей! Нет-нет, это слишком прекрасно. Нет, это она вам кое-что расскажет, бедняжка носорог, бедняжка буйвол, она побьет вас палкой, она впряжет вас! Но я и забыл, вы же патронажный работник, главный ревизор! Что ж, вы узнаете, узнаете. Да, идите поговорите с Изабель! Она расскажет, она вам все расскажет.
Гигантский прыжок с кровати — и, пробегая мимо, Левкин легонько похлопал меня по груди. Я шлепнулся на стул. Слышно было, как Левкин кричит на площадке: «Изабель! Изабель!»
12 Признания Изабель
Изабель заперла за мной дверь и немного приглушила проигрыватель.
— О чем там Дэвид кричал?
Одетая в поношенный голубой шелковый пеньюар с закатанными рукавами, она выглядела опухшей и растрепанной, какой-то помятой, сонной, рассеянной, немного напуганной. Возможно, она только что встала.
— Что случилось, Эдмунд? На тебе тоже лица нет.
Она пристально посмотрела на меня. Что-то похожее на Вагнера урчало на заднем плане.
— Флора вернулась, — сказал я, взглянул на Изабель и действительно почувствовал себя шутом и раззявой.
— Я знаю. Что Дэвид с тобой сделал, Эдмунд? Он впихнул тебя в дверь, точно собаку! Нет, ты садись, а я постою. В последнее время мне не усидеть на месте, я слишком нервничаю.
Я опустился на мягкую расшитую скамеечку, которая жалобно взвизгнула подо мной. Высокий яркий венец огня в камине поник, пахнуло дымком, а спину припекло так, что пришлось отодвинуться. Комната мерцала золотистым светом. Изабель бродила среди мебели, будто обезумевшая нимфа по пояс в тростнике, и энергично потирала предплечья. Голубой пеньюар цеплялся за разные поверхности и края, и она дергала коленом, чтобы освободить его.
