— Думаю, ты ненавидишь женщин, я заподозрила это, когда мы только познакомились. Я тогда хотела предсказать тебе судьбу.
— И ты суеверна, и бабка твоя была ведьма, и…
— Гулл, ты меня ужасаешь, ты сам на себя не похож.
— Меня нет как такового.
— Теперь ты лукавишь. Признайся, ты не думаешь всего того, что наговорил о…
— О них, нет, признаю, не думаю. Но неужели ты не видишь, что человек в отчаянии?
— Ну, я тоже в отчаянии, только я так не нервничаю. Ну да, у меня есть какие-то деньги, но я не знала, что мне делать с ними или с собой… потом возник ты, и я подумала, что в жизни наконец появился смысл, а теперь ты надоедаешь со своим чертовым отчаянием!
— Бывает время, когда человеку нужно остаться одному, совсем одному.
— Гулл, пожалуйста, может, пойдешь и поговоришь об этом с кем-нибудь другим, с Дженкином хотя бы, я позвоню ему…
— Не получится. Он тоже уезжает, и я его не сужу, он уезжает в Южную Америку.
— Откуда ты знаешь, он что, сказал тебе?
— Марчмент сказал, тот директор школы, я даже к нему приползал, прося работу. Дженкин молодец, только он расскажет Джерарду, и в Южную Америку меня не тянет.
— Хочется надеяться! Ты просто нелеп. Почему не остаться в Лондоне и не жить здесь со мной? Если хочешь работать с нуждающимися, так их полно в этом городе, я могла бы работать с тобой…
— Лили, я не хочу быть социальным работником, я хочу просто быть с людьми! Иначе нет смысла. Я покончил с компромиссами.
— Гулливер, не покидай меня. Ты единственный, кто дал мне почувствовать себя человеком. Мы любим друг друга, мы согласились с этим позапрошлой ночью. Давай поженимся, пожалуйста, давай поженимся.
— Нет. Я уезжаю.
— И куда думаешь ехать?
— Лидс, Шеффилд, Ньюкасл, еще не решил. Там все сидят без работы.
— Ты сумасшедший… я скажу Джерарду, чтобы он тебя остановил…
— Если скажешь, никогда не прощу тебя.
— Но ты дашь знать, где ты будешь?
— Напишу, возможно, но не сразу. А теперь, пожалуйста, не устраивай сцену.
Лили вскочила и закричала:
— Ты не напишешь, исчезнешь, женишься в Лидсе на какой-нибудь девчонке, найдешь работу на фабрике, и я никогда больше не увижу тебя!
~~~
Джин и Дункан, теперь возвратившиеся в Лондон, держались друг с другом, как казалось их обеспокоенным друзьям, более непринужденно, нежели ожидалось. Оба очень устали. Каждый нес свой тяжкий груз на плечах, и, вконец измученные, они были рады сбросить его. Они были едины в желании заботиться о себе и друг о друге. Тут помогал свойственный обоим непобедимый гедонизм, который связывал их и прежде. Вернувшись к Дункану, Джин вскоре вновь обнаружила в себе тягу к удовольствиям. Они подшучивали над этим. Оба изо всех сил старались придумывать всяческие утехи, удовольствия, наслаждения. Они чувствовали, что, преодолев невероятные трудности на пути к воссоединению, заслужили награду. Как только стало известно, что они в Лондоне, им со всех сторон посыпались приглашения.
Их объединило стремление к счастью. Другая статья — исцеление глубоких, кровоточащих ран. Вопрос «Могу ли я простить ее?» с неизбежностью вывел Дункана на понятие о прощении, столь темном и сложном, что он перестал сдаваться им. Было много других способов уладить ситуацию. Оба обратились за помощью к предыдущему случаю; в первый раз им удалось примириться, и разве это получилось у них не довольно легко? Казалось, что легко, но память об этом уже несколько стерлась. Поначалу казалось, что нужно просто трудиться над примирением: вести долгие разговоры о прошлом, говорить правду, выставлять каждый шрам, прослеживать каждое недоразумение. Но этот всеобъемлющий план взаимного откровения оказался трудновыполнимым и, как каждый из них втайне почувствовал, опасным. Впрочем, они много говорили о том, что произошло в Ирландии, хотя и очень осторожно. Та первая драма иногда казалась им более близкой, более реальной, более зримой, чем произошедшее позже, в котором до сих пор было много непонятного. На пример, Дункан рассказал Джин то, о чем никогда не рассказывал: как добрался до Уиклоу и сидел гам в пабе среди обреченных. Это воскрешение душевного состояния Дункана, похоже, имело значение для них обоих. Он никогда и, уж конечно, сейчас не рассказывал ей, как обнаружил волосы Краймонда на полу их спальни. Эта деталь, вызывавшая особое отвращение в Дункане, со временем стала воплощать для него всю мерзость разврата, и у него не было желания придавать ей большей силы и конкретности, отягощая ею сознание Джин. Ну и естественно, не говорил он об ударе Краймонда и его долгих пугающих последствиях, ущербе, нанесенном глазу, ущербе, нанесенном душе; этих ужасных вещей он мучительно стыдился. Больше того, хотя они говорили и вспоминали о многом, обсуждали много важного, никто из них почти не касался Краймонда. Это было как бы темное пятно в круге света, провал. Разговор постоянно вращался вокруг него, но на нем не останавливался. Да и так ли, в самом деле, было важно говорить о нем? Дункан хотел, чтобы его убедили, и Джин старательно убеждала его, что окончательно порвала с Краймондом. Но стало очевидно, что так прямо и просто этого сделать нельзя. Конечно, время покажет. Но сколько времени уйдет на это, может, вся их оставшаяся жизнь? Дункан наблюдал за ней, думал о ней и не мог не видеть, что она все еще влюблена в Краймонда. Такая страсть вдруг не проходит, она умирает, если только долго не получает пищи. Так уморим ее голодом. Но он понял, как трудно прямо спрашивать об этой тайне. Чтобы «рассказывать обо всем», нужно было долго и в подробностях воскрешать в памяти весь ее роман с Краймондом, включая и детали того, как именно они расстались, чтобы, к обоюдному удовлетворению, убедиться: с прошлым покончено. Этого не получалось. На лице Джин появлялось такое страдальческое выражение, когда он задавал определенные вопросы, что Дункану становилось слишком жалко ее и он замолкал. Ему хотелось точно знать, какие слова они говорили друг другу на пути к «обоюдному согласию»; но Джин отвечала что-то неопределенное, противоречила себе, уходила в сторону. Не мог он и добиться сколь-нибудь связного рассказа об автомобильной аварии, которая по размышлении казалась ему какой-то странной. Они кое-как касались то одной темы, то другой и откладывали их. Наверное, это был единственный способ идти дальше, и, наверное, поэтому они делали успехи. Успехи действительно были, но не благодаря разъяснениям и откровенности. В «ограничение и воздержание», которым Дункан собирался следовать, входила и физическая близость. В Боярсе он не представлял, как, когда и смогут ли они вообще восстановить интимные отношения. Иногда он спрашивал себя, возможно ли, чтобы она смогла перейти из постели Краймонда в его постель, и сможет ли он принять ее, от которой еще веяло Краймондом. Но более могущественная и более надличная сила, которой они оба молча и с готовностью покорились, способствовала тому, что в должное время они вновь оказались в одной постели. Это важное воссоединение было благословлено и ускорено взаимной тихой нежностью, взаимной жаждой ласк, что, наверное, в полной мере заменило демонстрацию ран и откровенные разговоры. Они не спрашивали: «Ты еще любишь меня?» Но любовь там была, настойчиво трудясь в страшном хаосе их, как порой казалось, разрушенного брака.
