— О, Тамар! — воскликнул Гидеон. Подошел и чмокнул ее в щеку.
Патрисия сказала:
— Он просто обожает ее, правда, дорогой?
Джерард, который не обращал внимания на подобные шутки женатых пар, смотрел на Тамар и думал про себя, что она как чистый воздух, чистая вода, свежий хлеб. Он ничего не сказал, но улыбнулся ей, и она улыбнулась в ответ.
— А вот и оранжад, так что лучше пей его, — сказана Патрисия, заглядывая в буфет. — Полагаю, Дункан будет весь вечер пить виски. Выставлю-ка виски и джин на тот случай, если кто захочет, но особо предлагать не буду.
Дженкин воспользовался возможностью и задержался в саду. Прихваченная морозом трава приятно похрустывала под ногами. Ему было тепло в пальто, шерстяной шапочке и перчатках, и он наслаждался холодным воздухом, втягивал его носом, подставлял лицо. Две чугунные скамейки с лебедиными головками и ножками в виде лебединых лап они с Джерардом и Гидеоном перенесли в дальний конец сада за орех, убрали большие цветочные вазы с середины террасы, установили бутылки с ракетами, вбили шесты для «огненных колес», фейерверки рассортировали, разложили в коридоре возле кухни вместе с бенгальскими огнями и ручными фонариками. Дженкин стоял и смотрел на облачка своего дыхания в тусклом свете, падающем вдоль стены дома от уличных фонарей и окна спальни Джерарда, в которой горела лампа и шторы не были задернуты. Дыхание, душа, жизнь, каждый наш вздох сочтен. Он глубоко вздохнул, чувствуя, как холодный воздух проникает в теплое нутро тела, и никогда не ослабевающее и никогда не обманывающее удовольствие одиночества после общения с людьми. Он поднял голову, как зверь на каком-нибудь пустынном холме, готовящийся издать одинокий нечленораздельный крик, крик не тоскливый, хотя не без оттенка или эха тоски, но просто неудержимый вопль бытия. И в вечерней тишине безмолвно возопил к холодному небу и звездам.
Было еще рано, но уже стемнело, и во всех лондонских садах начались фейерверки. Там и тут виделось теплое сияние костров, вырывающиеся иногда вверх длинные языки пламени и снопы золотых искр выхватывали из тьмы кирпичные фасады домов, голые или зеленые ветви отдаленных деревьев. Слышалось внезапное жужжание, свист и хлопки, негромкие резкие взрывы и особый шипящий звук взлетающих ракет, со вздохом или треском лопающихся в вышине, и следом недолгое великолепие искрящихся шаров и звезд, медленной дугой опускающихся к земле. Дженкин любил ракеты. Джерард для проформы всегда приглашал на вечеринку по случаю Ночи Гая Фокса ближайших соседей, но они никогда не приходили. Соседи с одной стороны считали фейерверки бестолковой забавой, а у тех, что с другой, были дети, и они устраивали собственное веселье намного раньше, чем у Джерарда. Вокруг фейерверки близились к концу, еще взлетали отдельные ракеты, сопровождаемые непременными возгласами «а-ах!», за садовой стеной послышались приглушенные голоса. Дженкин почувствовал, что за ним наблюдают. Над стеной возникли лица, детские лица. Дженкин посмотрел на маленькие головы и сказал: «Привет!» Дети молча глазели на него. Потом они все вмиг исчезли и за стеной раздались глухие взрывы смеха. Дженкин так и не смог привыкнуть к детям. И может, это было одним из секретов (настоящим секретом) его успеха в качестве школьного учителя. Он понимал тайные страдания детей, их страхи. В школе он получал удовольствие от той легкодостижимой, завидной, почти абсолютной власти, которая, казалось, как природный дар, несомненна, волшебна, очень редко деспотична. Но он был далек от романтизма, или сентиментальности, или панибратства и отдавал себе отчет, что дети — это иное племя, шовинистическое, враждебное, зачастую необъяснимое. Его ученики были совокупностью индивидуальностей, и его отношение к ним ограничивалось строгими рамками профессии. Проницательный человек (его друг Марчмент) как-то сказал ему: «Дженкин, на самом деле ты не любишь детей!» Нет, он любил их, но не вообще и не в общепринятом смысле. Этот ряд голов над садовой стеной, благодаря игре огней казавшихся красными, как какое-нибудь островное племя или раскрашенные аборигены, растревожил его, заставив осознать неустойчивость и незащищенность теперешнего душевного состояния. Он чувствовал, что потерпел поражение. Может, он в последний раз присутствует на вечеринке в Ночь Гая Фокса?
— Ну, Вайолет, ты выглядишь воистину неотразимо! — приветствовал Гидеон Вайолет. — Не правда ли, друзья?
Вайолет, говорила потом Патрисия, зарделась, жеманясь, как девица. Она явно потрудилась, чтобы выглядеть получше. Сняла синие очки; позже выяснилось, что она позволила себе роскошь пользоваться контактными линзами. Кроме того, с помощью парикмахера сделала новую, более привлекательную прическу: челка менее строгая, покороче и чуть подвита. На ней было простое, хорошего покроя светло-голубое платье для коктейлей, на шее — что-то блестящее.
— Выглядишь почти изысканно, — сказала Патрисия, — только эти стекляшки не подходят, думаю, можно было бы их убрать. Я очень хочу, чтобы ты заглядывала к нам и помогала, как бывало, и Гидеону нужен секретарь, не правда ли, дорогой? Каждому нужно чувствовать свою необходимость…
— Мы не ждали тебя, — приговорил Гидеон, благожелательно улыбаясь.
— Я ждал, — сказал Джерард, — пойдем выпьем, я смешаю тебе нечто особенное.
Вайолет проследовала за Джерардом в столовую, и он быстро закрыл дверь.
— Вайолет, мы очень хотим, чтобы ты еще раз подумала насчет денег.
— Кто это «мы»? — спросила Вайолет, нахмурясь и сжав губы.
— Пат, я и Роуз.
— А Роуз каким образом примешалась?
— Просто поддерживает нас в этом.
— Это не ее ума дело.
— Хорошо, но послушай, Вайолет, будь разумной, не злись на нас. Отец упомянул в завещании, что поручает нам заботиться о тебе. Ты должна позволить нам исполнить его просьбу… это все равно что вынуждать не исполнить обещание.
— Ничего подобного в завещании не было, он не упоминал обо мне.
— Что заставляет тебя так думать?
— Пат сказала мне. И о деньгах речи не было, он вообще обо мне не упомянул.
«Черт, и что мне теперь говорить?» — подумал Джерард.
— Вайолет, мой отец желал, чтобы мы помогали тебе, он предполагал, что мы так и сделаем.
— Если бы он хотел, чтобы мне «помогали» после его смерти, он мог бы так и распорядиться! В любом случае, я не желаю «помощи»! — Лицо Вайолет, похожей сейчас на рассвирепевшую кошку, выразило злобную радость. — Пат хочет, чтобы я была ей за уборщицу, ты только что слышал это, она написала мне покровительственное письмо, а ты лжешь мне о воле дяди Мэтью. Я могу быть бедной и родственницей, но не собираюсь выступать в роли бедной родственницы, чтобы доставить удовольствие тебе и Пат!
— Но мы все решительно намерены помогать Тамар. Она должна вернуться в Оксфорд.
— Ага, понимаю, это заговор с целью помочь ей, а не мне! На меня всем совершенно наплевать! У Тамар все прекрасно, у нее есть хорошая работа. Позже она могла бы не получить работу, сейчас с каждым годом становится хуже, и она понимает, что ей повезло!
