— Нет, спасибо…
— Ты воображаешь, что я несчастлива, верно, надеешься на это.
— Нет, — сказала Роуз, — просто подумала, что тебе, может, скучно.
Ей начало казаться, что они разговаривают будто во сне, совершенно не понимая друг друга, бездарно тратя драгоценное время. Джин нахмурилась, атмосфера стала более натянутой и тревожной. С ощущением этой новой напряженности, от которой стеснялось дыхание, Роуз сказала то, о чем решила сказать, чувствовала, что должна сказать, и даже заранее отрепетировала:
— Дункан любит тебя. Он хочет, чтобы ты вернулась. Мы все любим тебя, нам тебя не хватает. Хорошо бы ты вернулась.
Джин как будто задумалась, но ответила только:
— Извини, но вынуждена всех вас разочаровать. Мне не скучно и я не несчастна. В жизни не была столь бесконечно счастлива, как сейчас. Если ты должна что-то передать остальным, можешь им так и сказать.
— В прошлый раз ты ушла от Краймонда, наверное, неспроста.
— Я счастлива так, как, думаю, ты вряд ли когда была или даже мечтала.
— Ты забыла свою любовь к Дункану? Ты ведь любила его, точно любила?
— В прошлый раз бы по иначе. Тогда я была не способна понять, что мне уже не быть прежней, что я изменилась необратимо. С того времени я доросла до этого понимания. Я встретилась с абсолютом. Когда видишь совершенство, тогда несовершенство тускнеет, перестает для нас существовать. Теперь я вижу это отчетливо, не сквозь мутное стекло. Этому невозможно сопротивляться, перед этим невозможно устоять.
— И наверное, невозможно объяснить.
— Невозможно.
— Прости меня, — сказала Роуз, — мне так хотелось поговорить с тобой, а времени так мало, о многом мне говорить очень трудно. И нужно уйти до возвращения Краймонда. Джерард сказал, что даст ему час…
— Даст ему час!
— Не знаю, сколько времени уйдет у него на дорогу, если он сразу пойдет домой… понимаешь, я пытаюсь сказать то, что важно, что важно для меня, бог знает, когда мы еще увидимся. Ты знаешь, что я люблю тебя, мы всегда были подругами, и я должна сказать тебе все, что думаю. По-моему, ты живешь иллюзией. Все это так односторонне, неправильно. Тебе неизвестно, куда он уходит и что делает, ты всю себя отдала ему, пожертвовала друзьями, всем своим миром, но не знаешь ни его друзей, ни того, чем он живет. Он не делится с тобой ничем сокровенным. Ты даже не помогаешь ему в работе над книгой. Насколько могу понять, ты теперь ни с кем не знаешься, кроме него, сексуальные отношения, которые для него лишь часть жизни, для тебя это вся жизнь! Прости… если я груба и несдержанна, это потому, что переживаю за тебя…
— Ну, не надо, не надо так, — сказала Джин, выслушавшая эту тираду с отсутствующим и равнодушным видом. Вздохнула, встала, оперлась о спинку стула и слегка подалась вперед: — Кофе хочешь? Чего-то выпить, боюсь, в доме нет.
— Нет, конечно, не хочу я кофе! — сердито воскликнула Роуз. — Ох, Джин…
— Я не отступаюсь от нашей любви, — сказала Джин, — нашей, между тобой и мной, и не сомневаюсь, что она будет длиться вечно, даже если мы никогда больше не увидимся, а мы, конечно, еще увидимся, она такая необыкновенная и такая давняя. Но ты должна согласиться, что мы живем в двух совершенно разных мирах. Ты полагаешься на постоянство, для тебя важны определенность, покой, упорядоченность, стабильность, тебя устраивает такая жизнь, ты всегда чувствовала в ней себя прекрасно, тогда как мне при такой жизни становится все трудней дышать.
Она со стуком отпустила стул.
— Ну, — проговорила Роуз, — если это просто жажда перемен… Если ты выбрала неопределенность, это означает, что ты не до конца веришь в любовь Краймонда, значит, ты не рассчитываешь на ваше совместное будущее, твое положение непрочно.
— Я единственная женщина, которую он когда-либо любил или смог полюбить. Я верю в его любовь и в наше совместное будущее, что бы ни случилось. Но конечно, мы, в отличие от тебя, не можем предвидеть, что может произойти. Неопределенность есть, но не в нашей любви, а в мире. Краймонд смел, и меня он сделал смелой. Ты живешь в старом сказочном континууме, где все милы, и надежны, и добронравны, и год от года ничем не отличается. Я ушла оттуда, с ним я в опасном непредсказуемом реальном мире, любовь опасна, абсолютна и опасна, человек живет со смертью — и это реальная жизнь, которой стоит жить. Ты не понимаешь, что значит по-настоящему любить и быть по-настоящему любимой, когда любовь переполняет все твое существо, жертвует всем и возвеличивает все твои дела, и мысли, и ощущения, делает мир огромным, бескрайним, как вселенная, и полным света… ты ничего не знаешь о любовной близости, о том, как можно жить и дышать ею, когда она постоянна, когда она нечто, что повсюду, во всем и уподобляет вас богам! Когда такое происходит, не думаешь ни о равноправии, ни о том, кто чем делится, вообще ни о каких ничтожных счетах, свойственных старой мелкой беспокойной себялюбивой жизни. О себе забываешь. Ты никогда не переживала подобного, никогда любовь не делала тебя богиней, ты паинька, настоящая пуританка, в глубине души чувствуешь, что секс — это грех. Почему ты не вышла замуж? Почему всю жизнь безнадежно ждала предложения от Джерарда? Почему не вышла за кого-то другого? Маркуса Филда, например, он был без ума от тебя?..
— Разве? Он мне этого не говорил…
— Думал, что ты принадлежишь Джерарду, что Джерард женится на тебе. Ты могла бы иметь детей…
— Ох, прекрати! — сказала Роуз. — Ты просто… просто неисправимый романтик! Ты когда-нибудь всерьез думала выйти за Синклера?
— Да. Но… не знаю, как бы я поступила… даже если бы он хотел этого…
— Выйди ты за него, он был бы жив сейчас.
— Потому что я запретила бы ему летать на планере?
— Потому что изменилась бы цепь событий.
— Что угодно способно изменить ее.
— Знаю.
Роуз, понимая, что еще немного, и она расплачется, перевела глаза в противоположный конец комнаты, где на стене висела мишень, в тусклом свете напоминавшая мандалу. Она продрогла и набросила на плечи пальто. Откинувшись на спинку дивана, ощутила под рукой грубую ворсистую ткань старого килта. После ее ухода, подумала она, Джин расправит килт. Интересно, а скажет ли Краймонду, что она была здесь? Пора уходить, уходить сейчас, пока он не вернулся. Джин потеряна для нее, они обе потеряны друг для друга, не надо было говорить всего этого. Как жаль, как жаль!
— Я должна идти, дорогая.
— Хорошо. Я провожу. Хочешь взглянуть на книгу? Взгляни.
Теребя в руках шарф и перчатки, Роуз пошла за Джин, ее сапоги громко стучали по голому полу, Джин в тапочках двигалась беззвучно.
Под лампой лежал раскрытый блокнот, правая страница сплошь исписана мелким аккуратным и неразборчивым почерком, левая была пуста, кроме одной-двух фраз и вопросительных знаков. Джин пролистала блокнот назад на несколько страниц, где текст разнообразился несколькими заглавными буквами и вставками красной ручкой, и вновь открыла на прежней странице, вернувшись к месту, на котором Краймонд кончил писать этим утром. Ей словно показали священный манускрипт или редкое произведение искусства, нечто, предназначенное для восторгов и изучения посвященными. Джин показала на стопку таких же блокнотов рядом, содержавших уже законченные крупные части труда. Роуз, которая не рвалась увидеть книгу, не ощутила никакой мгновенной ненависти к ней, желания разорвать блокноты в клочья. Что ее поразило, отчасти удивило, так это неподвижная обособленность рукописи, ее властное присутствие, ее величина. Она почувствовала, что должна что-то сказать.
