Тамар отпросилась на полдня, чтобы пойти к Лили Бойн. В ее одиноких страданиях Лили казалась единственной, кто мог практически помочь ей, и Тамар срочно требовалось хотя бы обсудить это.
Когда Тамар, вернувшись домой из аптеки, одна в своей крохотной спаленке окончательно убедилась, что беременна от Дункана, она подумала, что сойдет с ума, что придется покончить с собой, и, вообще говоря, лишь только мысль о том, как она это сделает, уберегла ее от помешательства. В ее робких amours
[83]
Тамар всегда преследовал страх забеременеть, и этот страх был главной причиной того, почему она уклонялась от физической близости, испытывала к ней чуть ли не отвращение. Она бывала свидетельницей постыдного положения, в котором оказывались ее сокурсницы; и какой-то инстинктивный пуританизм, как часть ее отчуждения от матери, породил в ней неприязнь ко всему, что касалось промискуитета, и глубокий и не вполне разумный ужас перед мыслью о детях, рожденных вне законного брака. Она была счастливей без «путаницы» в отношениях и уверена, что никогда серьезно не влюблялась. Что же до случаев, когда постели избежать не удавалось, то потом ее преследовало чувство вины и раскаяния. Она никак не опасалась своего внезапно вспыхнувшего чувства к Дункану, защищенная от подобных последствий тем, что он много старше ее. Она привыкла воспринимать его как старшего друга, своего рода дядюшку, не столь близкого, как Джерард, а второстепенного. Поняв, что начинает влюбляться в него, Тамар была удивлена, потеряла покой, словно в страхе перед чем-то непостижимым и ужасным, потом обрадовалась, даже пришла в восторг. Наконец-то это или нечто очень похожее случилось и с ней, но (и не в этом ли для нее главное?) в варианте запретном и бесплодном. Быть влюбленной значит быть полностью в чьей-то власти, вся твоя свобода, вся твоя подлинная сущность уже принадлежат не тебе и подчинены другому. И именно потому, что не было никакого выхода (Тамар поняла это позже), она, плененная, зачарованная, отдалась этому новому чувству как чудесной, очистительной, мучительной судьбе. Это чувство она испытывала очень недолго, но с безоглядной остротой, перед тем как отдаться Дункану. Он, конечно, никогда об этом не узнает. Она будет служить и помогать ему, каким-нибудь образом (она не знала как, но, может быть, и это предрешено судьбой) поспособствует его воссоединению с женой; а потом отойдет в сторону со своей тайной болью, которая со временем превратится в источник чистой радости.
После их близости душа Тамар, ясная и цельная, даже хранившая некое спокойствие, стала темным полем сражения несовместных чувств. Когда она, по сути, затащила своего огромного звероподобного возлюбленного в постель, стискивала его в объятиях и утешала таким образом, это не могло не кончиться бурным восторгом в ответ на его страсть. Но теперь эта ужасная любовь была обречена и опорочена. В то же время она продолжала мечтать, что как-нибудь «все образуется» у них обоих, у нее. Разве нет способа, всегда ведь находится, оставаться чистой и бескорыстной? Видимо, нет, поскольку ее осознанный проступок обернулся непоправимым моральным ущербом, громадным ущербом, который повлечет за собой последствия для нее и других. Она потеряла того неповторимого и безупречного Дункана, которого так нежно держала в своей сдержанной и молчаливой власти, отказалась от него навсегда в обмен на кратковременное наслаждение любовного признанья. Но опять же, как она могла сопротивляться, как ей было отвергнуть его, когда он молил о любви? Она показалась бы ему эгоистичной, малодушной и холодной, а вся ее любовь — ложью, он почувствовал бы себя отвергнутым, никогда не простил бы ее, а она никогда не простила бы себя. Порой она думала, или ей хотелось так думать для собственного утешения, что тот громадный «ущерб» с его страшными последствиями касается только ее, никак не затрагивая Дункана или Джин. Разве не ущерб ее достоинству, не результат того «проступка», не умаление ее важности для него так ужасали ее? Сколь бы тяжкими ни оказались дальнейшие «последствия», она уже сейчас столкнулась с ними, губительными и отвратительными, требовавшими немедленного разрешения. Надо понять чувства Дункана и его соответствующее поведение. Она предполагала, что теперь он станет сожалеть о произошедшем, захочет «остудить» ее, положить конец всяким нелепым идеям, которые их близость могла бы заронить в ней. В конце концов, у него свои проблемы, и он может убедить себя не воспринимать слишком серьезно ее «детские» признания. Положится на ее «здравый смысл». А со временем все это будет казаться банальной историей. Никакого необыкновенного продолжения не последует, он будет добр с ней, даже ласков, даже испытывать чувство признательности; а сейчас отдалится от нее. Когда-нибудь, когда Джин снова вернется к нему, он все расскажет ей, и эта история вызовет у них улыбку. Неужели он расскажет Джин? До чего неприятно было думать об этом, и Тамар отогнала эту мысль. Она была полна решимости способствовать их мучительному отдалению. Так она и поступала после их близости и вплоть до своего кошмарного открытия. Тамар полностью поверила Дункану, когда он сказал, что не может иметь детей, так что вопроса о «мерах предосторожности» не стояло. Не веря свидетельствам природы, она прошла тест на беременность в основном по свойственной ей мнительности.
Теперь положение, в котором она оказалась, открылось ей во всей сложности. Ребенок был невозможен, немыслим; и все же это ребенок, живое существо, которого, если он появится на свет, ждет большое будущее: дитя Дункана Кэмбеса, ее дитя. Она часто слышала разговоры, что «они» хотят ребенка. Слышала и то, что Джин непременно должна вернуться. Видела выражение смертной муки на лице Дункана. Представляла, как он обрадуется, когда жена вернется. Дункан хотел ребенка. Что ж, теперь он у него есть.
Ужасная реальность ребенка до такой степени поглощала ее внимание, что она почти не могла думать ни о чем другом, словно он уже властно заявлял о себе, принц (Тамар была уверена, что это мальчик) предъявлял претензии на свою территорию и доказывал свои нрава. Эта поглощенность, это ощущение чудесного другого существа, для истинной матери такой источник радости, для нее было пыткой. Как Тамар могла сказать, что беременна от Дункана, открыться в том, что почти наверняка воспрепятствует возвращению Джин и, даже если Джин вернется, омрачит ее дальнейшую с Дунканом жизнь? Но разве способна она убить ребенка, чудо-дитя Дункана Кэмбеса и Тамар Херншоу, ее дитя? Разве в сравнении с одним лишь его существованием все остальное не было ничтожным? Что же, теперь она обречена проклинать свое дитя, ненавидеть его из-за Дункана, из-за Джин, из-за того, что ей недоставало особого мужества, какого требовало ее положение? Возможно ли скрыть дитя, притвориться, что оно чье-то еще, что она его усыновила? Она знала, что, если дитя появится на свет, никогда не сможет заставить себя отказаться от него. Если бы только можно было рассматривать это просто как вопрос прав Дункана и прибежать к нему, сказать: «Вот ваш сын». Обрадуется ли он или придет в смятение? Он может когда-нибудь захотеть принять ребенка, но не сейчас и не этого. Она повторила то же, что сделала ее мать, разрушила свою жизнь, заимела ребенка не от того мужчины. О, если б только можно было исчезнуть, забрав ребенка с собой, стать кем-то еще и чтобы о ней никогда больше не слышали! Нет, нельзя так рисковать будущим, даже думать об этом нельзя, ей нужно время, но часы не остановить.
