Было девять вечера. Обещанный дождь все же пошел, застигнув Джерарда врасплох. Теперь голова была мокрая, что сильно раздражало. Он явился точно, как они договорились. Дженкин зажег газовый камин и закрыл окно в гостиной, задернул шторы, включил лампу и не забыл погасить верхний свет. Принес с кухонного подоконника коричневую кружку с пахучей веточкой калины, которую миссис Марчмент срезала для него в своем палисаднике, когда он заглянул к ней потолковать о письме в «Гардиан» и посплетничать о Краймонде. Поставил тарелку с марантовым печеньем на маленький столик, где Джерард пристроил свой стакан. Дженкин пил чай. Он, как сказал Джерарду (отчего тот расстроился), «завязывает с выпивкой». Джерард пил вино, которое, как обычно, принес с собой. Они разговаривали о книге Краймонда.
— Марчмент говорит, уже готова машинописная копия. Он еще общается с Краймондом. А больше, вряд ли кто.
— Ты не виделся с Краймондом?
— Нет. Да присядь, Джерард.
— Интересно, кто будет публиковать ее.
— Этого я не знаю. Мы могли бы получить корректорский экземпляр. Умираю от любопытства.
— Что это за растение? Такой аромат.
— Какой-то вид калины.
— Какие могут быть цветы в такое время года?
— Слышал, они всегда есть. Унести?
— Нет. Откуда у тебя этот камешек?
— Я тебе уже рассказывал: Роуз подарила.
— Помню.
Джерард положил камешек, который держал в руке, обратно на каминную полку. Камешек был на удивление холодный. Сел. Сказал Дженкину:
— Я думал о тебе.
— О… замечательно…
— Ты собираешься уезжать?
— Да, хочу поехать на Рождество в Испанию, туристом, я говорил тебе об этом в Боярсе.
— Я думал, ты встретишь его с нами. Теперь это в первый раз возможно, поскольку мой отец умер.
— Сочувствую…
— Я имел в виду… уедешь по-настоящему, далеко, надолго? Ты какой-то беспокойный, сам не свой. — Что я такое говорю, подумал Джерард, это я беспокойный, я сам не свой. — Не то чтобы у меня было основание думать… в конце концов, зачем тебе…
— Ну, я над этим думаю, — ответил Дженкин, словно это было очевидно.
— И куда?
— Не знаю, честно… Африка, Южная Америка… еще размышляю… в конце концов… хочу распроститься с Англией и заняться чем-то еще, чем-то другим.
— Это твое «размышляю» напоминает мне бегство, — сказал Джерард. — Сентиментальщина, романтика. Тебе просто малость надоела твоя школа. Староват ты для того, чтобы расхлебывать беды Африки или Латинской Америки, жизни на это не хватит. Не может быть, чтобы ты говорил всерьез!
— Я и не считаю себя экспертом или лидером или чем-то в этом роде…
— Конечно нет, ты видишь себя слугой, ничтожнейшим из ничтожных! Но от неумелого слуги, да еще не первой молодости вряд ли будет большая польза. Тебе просто нравится представлять себя среди ужасных страданий! Или я не прав?
— Ну что ты такой злой? — примирительно сказал Дженкин. — Могу же я помечтать? Но тут я настроен серьезно… почему-то… не потому, что, как думаю, буду невероятно полезен…
— Тогда почему?
— Просто потому, что мне так хочется. Конечно, где-то ты прав насчет «представлять», но это второстепенное, сейчас нет желания копаться в мотивах.
— Знаю, тебе не сидится на месте, тянет быть на краю, жить подальше от Европы в некоем подобии ада.
— Да.
— И ты считаешь, что это не романтический вздор?
— Именно так, то есть не считаю это романтическим вздором!
— Я прошу тебя: не уезжай.
— Почему? Я ведь только сказал, что подумываю об этом!
— Ты нужен нам. Нужен мне.
— Что ж… перебьетесь без меня, думаю… в любом случае, так мне кажется… пора что-то менять в жизни… я всегда могу вернуться. Пожалуй, выпью-ка и я тоже.
Дженкин скрылся на кухне, что-то нервно бормоча себе под нос.
Джерарда, провожавшего взглядом удаляющуюся спину, линию плеч, вечно безнадежно мятые полы пиджака, захлестнуло такое волнение, что он едва не закричал. Так не годится, думал он, так ничего не добьешься. Он уже расстроил Дженкина, и это ужасно. Теперь тот откажется серьезно воспринимать что бы он ему не предложил, просто отвергнет с порога.
Дженкин вернулся со стаканом и банкой пива.
— Давай отправимся вдвоем куда-нибудь на праздники, только ты и я, мы уже сто лет этого не делали, — сказал Джерард и тут же подумал: а почему, собственно, сто лет, можно было в любое время пригласить его, уговорить.
— Ты имеешь в виду пешую экскурсию в Озерный край, вместе прятаться в палатке от дождя?
— Нет. Я скорее думал о приличном отеле во Флоренции. Но и идея с палаткой тоже недурна.
— Ладно, если весной еще буду здесь. В чем, впрочем, сомневаюсь. Есть у меня такое чувство: теперь или никогда.
— Мы могли бы путешествовать вместе. Отправиться в Австралию. В Африку, если хочешь, или Бразилию. В Боярсе я заметил у тебя португальскую грамматику. Если решишь ехать, я мог бы поехать с тобой.
— Очень любезно с твоей стороны, но, знаешь, ты будешь не в восторге! Я имею в виду, если мы поедем туда, куда мне хочется. В любом случае я должен ехать один, это часть договора.
— Какого договора, с кем?
— О, ни с кем… с самим собой… с судьбой, если хочешь… или с Богом, только Он не существует.
— Так это паломничество. Чистая сентиментальность, театр.
— Ты вынуждаешь меня говорить глупости. Не хочу быть слишком грубым.
— Да будь сколь угодно грубым!
Что происходит, думал Джерард, они собираются поссориться или, воображая, как Дженкин любит его, он на самом деле ошибся? Теперь невозможно сказать то, что он намеревался сказать, все испорчено, все погибло. Теперь Дженкин будет плохо думать о нем, и он этого не вынесет, через мгновение превратится в тряпку! Или, чтобы не выглядеть тряпкой, лучше прикинуться обиженным. Что хуже?
— Не думаю, что все вы так уж нуждаетесь во мне, — осторожно проговорил Дженкин. — Я всегда чувствовал себя лишним в вашей компании.
Прежде ничего подобного слышать от него не приходилось.
— Что за чушь! — воскликнул Джерард, немного воспряв. — Ты центральная фигура, без тебя нам не обойтись, даже Краймонд это сказал. Сказал, что ты лучший!
— О… Краймонд!..
Они рассмеялись, хотя немножко нервно.
— Это неправда, что без меня вам не обойтись. Дункан никогда меня не любил, Робин меня не терпит, то же и Гулливер, Роуз смеется надо мной, Краймонд считает дураком. Не перебивай меня, Джерард. Конечно, это глупый разговор, но ты вынудил меня. Мнение, что я так необходим, — часть иллюзии, которую мы сохраняли все эти годы. Знаю, я говорю вздор и сержу тебя, потому что, конечно, тут есть нечто скрытое, нечто особое и, возможно, такие вещи всегда частично иллюзорны, частично реальны. Просто я почувствовал эту иллюзорность позднее, и это в какой-то мере повлияло на мое желание уехать. Мне не хватало одиночества, и это все потому, что мне приходилось играть… в эту игру… которая, конечно, не была игра, но… Понимаешь, одиночество мне необходимо, как другому то, что ты называешь адом.
