— Давно.
— Я тоже, но стоит мне включить телевизор — и она тут как тут, прямо проклятие какое-то. Наверно, я ее когда-то любил. Или просто чувствовал себя с ней как Марк Антоний. Penche sur elle l'ardent Imperator…
[19]
В глазах Розины я видел только свое отражение. А потом увидел суд, где нас разводили. С Розиной что плохо? Ей подавай всех мужчин подряд. Ей все нужны — Юлий Цезарь, Иисус Христос, Леонардо, Моцарт, Виламович, мистер Гладстон, Д. Г. Лоренс, Джимми Картер… Может, ты и от Памелы согласишься меня освободить? Нет? О Господи, даже передать тебе не могу, на что это похоже, одно слово — поножовщина, и ведь до сих пор продолжается, ни у нее, ни у меня просто нет сил заняться разводом. Эти дела о разводе тоже не сахар, приходится думать, принимать решения, лгать. У нее, кажется, кто-то есть, я не знаю и знать не хочу. Она часто уезжает, но, к сожалению, всякий раз возвращается. Наверно, ей так удобнее. И нет конца этой разрушительной злобности, этому упорному разрыванию всех ниточек нежности, радости, всех милых пустяков, из которых строятся человеческие отношения. Я иногда еще пробую с ней пообщаться, но она в ответ только и старается, как бы уязвить побольнее. От этих бесконечных уколов душа мертвеет, ну и, естественно, сам становишься дьяволом, начинаешь изощряться в мерзости. Я это наблюдал у других — тот из супругов, который, пусть даже беспричинно, считает себя виноватым, обречен стать жертвой и уже не может удержать своих моральных позиций. Это ведет к взаимному запугиванию. И Боже ты мой, когда мы еще спали вместе — лежишь, бывало, ночью без сна и только тем и утешаешься, что воображаешь во всех подробностях, как сейчас спустишься в кухню, найдешь топор и трахнешь ее по голове, так что на подушке только кровавый пудинг останется! Эх, Чарльз, что ты знаешь о семейных радостях. Подлей себе виски.
— Спасибо. Ну, а как малышка… как ее? Да, Анджела. — Это была дочка Памелы от ее прежнего брака с Рыжиком
— Не такая уж она теперь малышка. Да ничего, учится в школе. Я по крайней мере так думаю, она каждый день куда-то уходит. Я ее не замечаю, а она меня, мы с ней никогда не ладили. Пам, кажется, тоже ее не замечает. Пам теперь часто бывает пьяная. Зрелище весьма назидательное. Да, Чарльз, тебе повезло. Ты, черт возьми, не попался в эти страшные капканы, что ранят в кровь, и орешь от боли, и чувствуешь, что становишься дьяволом. Ты ловкач, обошел их сторонкой. Ты гладенький, чистенький. Лицо у тебя гладкое, чистое, розовое, как у девушки, бреешься небось раз в месяц, и руки чистые, и ногти, черт подери, чистые (а у меня-то глянь!), и все тебе сошло с рук, свободен как ветер, черт тебя подери. Да, да, нужно провернуть этот чертов развод, но это значит общаться с Памелой — а я не могу, не могу я сесть с ней рядом, даже и пробовать нечего, мы теперь больше не сидим вместе — и постараться выработать разумный план, как избавить друг друга друг от друга. А может, она и не захочет. Может, ее вполне устраивает жить здесь, использовать этот дом как базу для своих художеств! Я каждый месяц вношу изрядную сумму на ее счет в банке…
— А она не могла бы найти работу или…
— Работу? Пам? Laissez-moi rire!
[20]
Пам никогда не была актрисой, только подавала надежды. Она ничего не умеет. Всю жизнь ее содержали мужчины. Содержал Рыжик, а до него какой-то другой несчастный американец, а до него еще кто-то. Рыжик до сих пор платит ей несусветные алименты. И со мной она расстанется, только если я соглашусь на такие же условия. А ты знаешь, я ведь до сих пор плачу алименты Розине, даром что она зарабатывает впятеро больше меня. Вот и скажи: suisje un homme ou une omelette?
[21]
В то время она мне до того осточертела, до того я спешил с ней разделаться, что готов был подписать что угодно. Черт, увел бы ты и Памелу! Счастливец ты, Чарльз. С каждой получаешь удовольствие, а потом вильнул хвостом, и прощай. Ты даже от Клемент умудрялся сбегать. Мне бы такое умение.
— Если ты воображаешь, что с Клемент было так уж весело…
— Твоя беда в том, Чарльз, что, в сущности, ты презираешь женщин, а вот я — нет, хотя по некоторым признакам это и можно заподозрить.
— Я не презираю женщин. Мне еще двенадцати лет не было, когда я был влюблен во всех шекспировских героинь.
— Но они не существуют, мой милый, в том-то все и дело. Они живут в сказочной стране, порожденной гением и мудростью Шекспира, и оттуда смеются над нами, внушая нам несбыточные надежды и пустые мечты. А в настоящей жизни — только злоба, и ложь, и грызня из-за денег.
Из моих записей можно заключить, что говорил все время один Перри, и к концу вечера примерно так и было. Он наделен чисто ирландским даром словоговорения, и, когда пьян, перебить его трудно. Во всяком случае, я был более склонен подзуживать его, чем говорить сам. Его красноречивые ламентации действовали на меня успокоительно, а его беды, каюсь, меня немного подбодрили. Что его второй брак не удался, было мне скорее приятно: я бы, пожалуй, даже огорчился, если бы узнал, что невольно осчастливил его en deuxiemes noces.
[22]
Такие чувства не делают мне чести; однако ничего необыкновенного в них нет.
Мы сидели в его поместительной, со вкусом обставленной столовой. Белая, не первой свежести скатерть на столе была щедро закапана вином. Перри вдвинул в эту комнату свой диван-кровать и даже пристроил здесь электрический чайник и электрическую плитку (на которой я готовил карри), а остальную часть квартиры предоставил Памеле. Под плитку была подстелена сложенная газета, вся в сальных пятнах и крошках. Приходящая прислуга взяла расчет, Памела чем-то ее разобидела. В комнате было очень пыльно, пахло пригоревшей едой и грязным бельем. Но зато, как сказал Перри, «дверь можно закрыть и запереть на ключ».
Кажется, я уже где-то упоминал, что такого большого лица, как у Перегрина Арбелоу, ни у кого не видел; но когда он был молод, в дни «Удальца», это его не портило. Лицо у него большое, круглое, теперь оно расплылось и обрюзгло и обрамлено (не без помощи науки) густыми короткими каштановыми кудрями. (Это он мне посоветовал, как сберечь волосы.) Его большие глаза сохранили выражение невинное, или, вернее, озадаченное. Он рослый, грузный и всегда, даже в жаркую погоду, ходит в теплых костюмах с жилетом. Часы носит на цепочке. В его речи проскальзывают интонации его родины Ольстера, но на сцене они, конечно, начисто исчезают, не то что шепелявость Гилберта Опиана. Он превосходный комик, хотя Уилфриду уступает, но Уилфриду уступают все.
Я решил, что опасную тему о женщинах пора оставить, и спросил:
— В Ирландии последнее время бывал? — зная, что это самый верный способ пустить Перри по новому следу.
— Ирландия! Тоже… порядочная. Дьявольски бестолковый народ эти ирландцы. Как Пушкин сказал о поляках, их история — сплошное бедствие. Но поляки всегда страдали трагически, евреи страдали умно, даже остроумно, а ирландцы страдают бестолково, как корова мычит в трясине. Ума не приложу, как англичане до сих пор терпят этот остров. Эх, нет на них Кромвеля, вот когда бы он действительно пригодился. Белфаст разрушили к черту. И никому нет дела. Больно это, Чарльз, ох как больно, мучают друг друга, унижают, мстят. И почему этому не положат конец, как Христос в свое время? Кто спасет этот остров? Тут и сотни святых не хватит, и тысячи. И забыть нет сил, все равно как рубашка этого, как бишь его,
[23]
— липнет ко мне, въедается в тело. Одно утешение — найдет иногда такой стих, и даже радуешься, что другим хуже, чем тебе, что у кого-то на глазах застрелили мужа, сына, жену или самого на всю жизнь обрекли кататься в инвалидном кресле. Вот видишь, какая я сволочь! Я живу Ирландией, дышу Ирландией и, черт, до чего же ненавижу ее! Уж лучше бы быть шотландцем, все не так ужасно. Я, кажется, ненавижу Ирландию еще больше, чем театр, а этим многое сказано.
