С той самой минуты, как я узнал ее на шоссе, вожделение, едва зародившись, еще неосознанное, шевелилось и бродило во мне, мысли мешались с чувствами, потому что, пока я старался свести воедино ее молодость и ее старость, я так страстно желал возжелать ее. Достичь этого было последней проверкой, подвигом в ее честь. Теперь это свершилось; и моя любовь стала подобна реке, прорвавшейся к морю. Хартли вернула мне цельность, которую я утратил, когда она ушла от меня. Она воскресила меня, и я хотел сжечь ее в объятиях, и подчинить ее себе, и делить с ней ложе jusgu'a la fin du monde;
[26]
и еще ошеломить, да, ошеломить ее смирение силой моей любви, но самому стать смиренным и предоставить ей в конечном счете утешить меня и вернуть мне мое «лучшее я». Ибо ей я вверил свою добродетель и она хранила ее все эти годы. Она — моя альфа и омега. И это не иллюзия.
Теперь Розина поглядывала на меня, не скрывая усмешки. Я сидел, разбросав руки по столу, все еще не согревшись, несмотря на ирландский свитер, и на коньяк (к которому тоже приложился), и на тепло от газовой плиты, — я ведь как раз перед появлением Розины собирался затопить камин в красной комнате. Розина сидела, задрав кверху одно колено, в широких синих брюках, закатанных поверх синих парусиновых сапог, и в полосатой, синей с красным рубашке, схваченной узким кожаным пояском. Вид у нее был ленивый, деловитый, пиратский, поразительно молодой. Ее темные косящие глаза поглядывали на меня с хищной веселостью. Густые жесткие темные волосы были сегодня зачесаны назад и накрепко стянуты лентой, что придавало ее лицу сухое, настороженное выражение. Пальто она сбросила — видно, совсем не озябла. Что же это творится, подумал я, ведь не холодно, ведь сейчас как-никак лето. Но меня по-прежнему знобило. И не глупо ли жечь свечи в одиннадцать часов утра? Света они все равно как будто не давали, и я их задул. Возможно, туман немного рассеялся, хотя окно не посветлело. Розина только собралась мне ответить, как дверь кухни тихо отворилась и кто-то вошел. Вошла женщина, и на одно безумное мгновение мне почудилось, что это Хартли, живое воплощение моих мыслей. Но нет, это была Лиззи Шерер.
Увидев друг друга, обе женщины тихо вскрикнули, вернее, как-то сдавленно тявкнули. Розина быстро встала и заняла позицию позади своего стула. Лиззи, не спуская с нее глаз, шагнула ко мне и бросила сумку на стол, словно вызывая на бой. Я остался сидеть. На Лиззи были светло-коричневый плащ и очень длинный желтый индийский шарф, она его размотала и, аккуратно свернув, положила на стол рядом с сумкой. Она густо покраснела. (Я тоже.) Волосы ее были в мелких каплях воды. Возможно, на улице шел дождь.
Розина приподняла свой стул и швырнула его боком на каменные плиты пола. После чего сказала мне:
— Лжец и предатель! Я спросил Лиззи:
— Дождь идет? Лиззи ответила:
— Кажется, нет. Я сказал:
— Розина как раз собралась уходить. — И тут же поспешно встал и перешел на другую сторону стола, так что алые когти Розины, метнувшиеся к моему лицу, успели только оцарапать мне шею. Лиззи отступила к двери. Я обратился через стол к разъяренной Розине: — Я тебе не солгал. Никакой договоренности с Лиззи у меня не было. Я никак не ожидал ее увидеть. И она не знает.
— Она здесь живет? — спросила Лиззи.
— Нет! Здесь никто не живет, кроме меня. Она просто зашла ненадолго, люди же заходят друг к другу, ты вот зашла. Выпей чаю, коньяку, поешь кураги, сыру.
— Она не знает? — сказала Розина, сверля меня взглядом, но уже смягчаясь. — Так ты ей скажи. Или давай я скажу.
— Ты женишься на Розине? — спросила Лиззи, вся застыв, руки в карманах.
— Нет!
— Чарльз, можно сказать тебе два слова наедине?
— Нет, нельзя, — сказала Розина. — О черт, шла бы речь только о Лиззи и обо мне, мы бы могли с ней подраться из-за тебя на кухонных ножах.
Я почувствовал новый приступ озноба и опять сел на стул.
— Что-то мне нездоровится.
— Можно сказать тебе два слова наедине?
— Нет, — сказала Розина. — Чарльз, я хочу слышать, как ты ей скажешь то, что сказал мне. Я хочу слышать…
— Гилберт с тобой? — спросил я Лиззи.
— Нет, я приехала одна. Ну ладно, если она не уйдет… — И Лиззи, игнорируя Розину, села за стол напротив меня. — Чарльз, я хотела поблагодарить тебя за твое милое, великодушное письмо…
— Скажи ей, скажи.
— Поблагодарить за твое милое, великодушное письмо. Ты очень добр к нам обоим.
— Мне ужасно жаль, что я тогда не смог у вас пообедать. Я…
— Очень добр к нам обоим. Но такое великодушие мне не нужно. Я была дура. Гилберт — это ерунда. Все ерунда, кроме того, что я твоя на любых условиях. Спорить тут не о чем, я твоя, и делай со мной что хочешь. Мне все равно, получится из этого что или нет, и как все сложится, и сколько продлится, то есть я, конечно, хочу, чтобы длилось вечно, но это на твое усмотрение. Я и приехала, чтобы сказать тебе это, чтобы отдать тебе себя, если я тебе еще нужна, как ты говорил.
— До чего же умилительно! — сказала Розина. — А что ты ей говорил, Чарльз, хоть на этот вопрос ты можешь ответить правду? — Она схватила сумочку Лиззи, швырнула ее на пол и поддала ногой.
Лиззи словно и не видела. Взгляд ее был прикован ко мне, лицо пылало, губы были влажные, правдивые глаза сияли восторгом самопожертвования. Я был глубоко растроган.
— Лиззи, милая, милая моя девочка…
— Вы опоздали, Лиззи, — сказала Розина. — Чарльз надумал жениться на бородатой старухе, так ведь, Чарльз, верно я говорю? И мы как раз говорили о вас, и Чарльз сказал, что никогда вас не любил.
— Не говорил я этого! А с Лиззи я объяснюсь наверху. Ты за нами не ходи. Я скоро вернусь.
— Только попробуй не вернуться. Даю тебе пять минут. Если вы удерете в Лондон, я догоню вас и столкну в кювет.
— Вернусь, обещаю. И скажу ей, да. Пожалуйста, ничего здесь не круши. Пошли, Лиззи.
Лиззи взяла со стола свой шарф, подняла с пола сумку. На Розину она не смотрела. Я повел ее вон из кухни, вверх по лестнице. На верхней площадке я приостановился. Занавеска из бус была неподвижна, мне не хотелось ее шевелить. Я ввел Лиззи во внутреннюю комнату и закрыл дверь. В комнате было темно, через окошко свет почти не проникал, то ли из-за тумана, то ли я не поднял шторы в гостиной. И было пусто — ведь я сам унес отсюда тот столик, что до сих пор лежит в расщелине между скал, куда я уронил его по дороге к башне. Остался только протертый ковер. И еще остался и почему-то стал особенно заметным и каким-то зловещим вычурный чугунный кронштейн для лампы высоко на стене. Ковер под шагами издавал запах сырости.
— Я так боюсь этой женщины. Чарльз, ты не связал себя с ней, нет?
— Нет, нет, нет. Просто она меня преследует. Лиззи…
