Мой лакей Опиан вынес нам полотенца, после чего, казалось, скромно ретировался, но я заметил, что он спрятался за ближайшей скалой и подглядывает за Титусом. А тот явно работал на публику, он резвился, как дельфин, — белый, быстрый, вертлявый, так и мелькали руки, пятки, подвижные плечи, бледные ягодицы и мокрое, отчаянно смеющееся лицо, облепленное волосами как водорослями. Волосы, потемнев от воды, сразу изменили его внешность — темные, прямые, приставшие к шее и плечам, спадавшие на глаза, они делали его похожим на женщину. Сознавая это, он прелестно встряхивал головой, отводил со лба тяжелые намокшие пряди. Плавал он без видимых усилий, легким кролем, которого я так и не постиг, и в морской своей радости раз за разом нырял стойком, исчезал под водой, а потом с победным кличем выныривал в другом месте. То же упоение владело и мной, и море смеялось, и вкус соленой воды был вкусом надежды и счастья. Я хохотал, фыркал, кувыркался. Столкнувшись со своим собратом-водяным, крикнул:
— Ну что, доволен, что приехал ко мне?
— Да, да, да!
Конечно же, он с легкостью взобрался на мой маленький отвесный утес. Ведь и на башне он держался, как муха на потолке, когда я в первый раз увидел его. Мне-то пришлось нелегко, и я пережил одну скверную минуту, но утаил это от него. Рановато еще было терять престиж и выставляться стариком. Я хотел, чтобы он принял меня как товарища. Искупавшись, он поспал в тени нависшей скалы. Затем мы попили чаю и основательно закусили. А уж после этого он согласился у меня переночевать, но с тем, чтобы назавтра уйти рано утром. Я тем временем конфисковал и спрятал две пластиковые сумки на случай, если ему взбредет в голову удрать. Я заглянул в сумки, имущества там оказалось немного: бритвенные принадлежности, белье, приличная полосатая рубашка, галстук, пара туфель, свернутая в комок смятая бумажная куртка. Дорогие запонки в бархатном футляре. Любовная лирика Данте — итальянский и английский тексты, в роскошном издании с рискованными гравюрами. Эти два последних предмета заставили меня призадуматься.
Гилберта, успевшего сообразить, кто явился к нам в гости, обуревали, разумеется, сильнейшее волнение и любопытство. «Как ты намерен с ним поступить?» — «Потерпи, узнаешь». — «Я-то знаю, как хотел бы поступить». — «Об одном прошу — не вмешивайся». — «Ладно, ладно, я свое место знаю».
По моему совету Титус вымыл голову пресной водой. Волосы его, когда он их вытер и расчесал, превратились в густую шапку из темно-рыжих кудряшек, что очень его красило. Вечером он надел запасную, почти чистую рубашку, но без запонок. А Гилберт тайком выстирал футболку Лидсского университета.
Мы с Титусом обедали при свечах. Он вдруг сказал:
— До чего же романтично! — И мы оба расхохотались.
Титус теперь с любопытством поглядывал на Гилберта, очень уж безупречно игравшего свою роль, но вопросов не задавал. Я сам как бы вскользь пояснил:
— Он старый актер, сейчас у него полоса невезения, — решив, что до поры до времени большего не требуется.
За обедом мы говорили о театре и о телевидении. Оказалось, что Титус пересмотрел чуть ли не все лондонские постановки, знает по именам многих актеров. Он рассказал мне, что в школе сам ставил «Чудо-Крайтона». Он не хвастал, о своих замыслах говорил сдержанно. «Это пока только так, идея». Я не навязывался с советами. Мы много смеялись.
Лег он рано, я устроил ему постель на диванных подушках среди своих книг в нижней комнате. К книгам он проявил живой интерес, но свечу задул очень скоро. (Я наблюдал за ним, стоя на лестнице.) За утренним чаем он согласился остаться до второго завтрака. Лакею Гилберту я разрешил пить чай вместе с нами и принять участие в разговоре. Я не хотел, чтобы он стал для Титуса интригующей тайной.
После утреннего завтрака я отправил Титуса купаться и обследовать скалы, добавив, что мне нужно заняться моими «записями». Я решил — пусть отдохнет от моего общества, и, во всяком случае, надо дать ему время подумать. Титус был явно не прочь порезвиться и в одиночестве. Из своего окна я со смешанным чувством симпатии и зависти следил за его быстрыми, ловкими передвижениями. Наконец он вернулся и притащил отбившийся от дому столик, торжественно подняв его одной рукой высоко в воздух. Он расставил столик на лужайке и предложил там же и поесть, но это я отверг. (По части еды на свежем воздухе я согласен с мистером Найтли.
[27]
) Гилберт тем временем побывал в лавке и под моим руководством приготовил вполне съедобную солянку с мороженым окунем.
За вторым завтраком, когда мы с Титусом опять остались с глазу на глаз, я решил, что пора поговорить о деле. Не век же завоевывать его доверие и бояться его спугнуть. Да и нервы у меня начинали сдавать, так мне не терпелось узнать свою судьбу.
— Послушай-ка, Титус, у меня к тебе серьезный разговор.
Он насторожился, положил ладонь на стол, словно готовый вскочить и умчаться.
— Я хочу, чтобы ты у меня пожил, хотя бы недолго. Сейчас объясню зачем. Я хочу, чтобы ты повидался с матерью.
Глаза его сузились, красивые губы презрительно скривились.
— Не пойду я туда.
— Я этого и не предлагаю. Она сама сюда придет.
— Значит, вы им сказали. А обещали, что не скажете.
— Ничего я им не сказал. Я хотел сначала поговорить с тобой. Если она узнает, что ты здесь, она сама придет. А ему можно и не говорить.
— Она все равно скажет. Она ему всегда все говорит.
— На этот раз не скажет, это я беру на себя. Я просто хочу, чтобы она тебя здесь навестила. Да и что он может сделать, если б и узнал? Поневоле притворится, что очень рад. Так что бояться нечего.
— А я не боюсь!
Начало получилось неудачное, я сбился, не находил слов и в воображении уже слышал за дверью рычание Бена. Титус произнес задумчиво:
— Его, пожалуй, можно пожалеть. У него тоже, наверно, жизнь сложилась не очень счастливо, это я ваши слова повторяю.
— А я повторю твои: какая ни на есть, а жизнь. Если ты его жалеешь, так тем более должен пожалеть ее. Она столько о тебе горевала. Неужели ты не хочешь ее повидать, не доставишь ей такую радость?
— Ей ничем не доставишь радость. Никогда. — Категоричность этого заявления ужаснула меня.
— Ты хоть попробуй! — взмолился я. — Ты хоть представь себе, каково это ей — не знать, что с тобой сталось.
— Ну ладно, можете ей сказать, что видели меня.
— Этого мало. Ты сам должен с ней повидаться. Она должна прийти сюда.
Титус и сегодня был очень хорош. На щеках легкий загар, блестящие волосы мягко обрамляют резкое, худое лицо. Его отвратная футболка высохла, но он опять надел полосатую рубашку, не застегнув ее доверху.
— Послушайте, вот вы сказали, что видаетесь с ними изредка. Мне это непонятно. Вы ведь всегда были у нас в доме пугалом, хуже черта. Я помню, какой у нее делался отчаянный взгляд, стоило упомянуть ваше имя. Что же они, простили вас? Ну хорошо, ничего такого вы не сделали, но вы понимаете, о чем я. А теперь вы ходите к ним играть в бридж, так, что ли?
