— Нет, она к этому отнеслась вполне разумно, — сказал Дьюкейн. — Жалко, я не сумел разглядеть, как… мм… серьезно обстоят дела. Буду впредь тактичнее. Вы, пожалуйста, не расстраивайтесь. Молодым полагается страдать, мы не в силах избавить их от этого…
При чем тут их страдания, думала Мэри.
— Да, — сказала она. — У них болячки заживают быстро, это правда.
Какая мука, вдруг подумалось ей, сидеть здесь, поддерживать банальный разговор, когда мне так тяжело и горько, что сердце разрывается! И что, с этим ничего нельзя поделать?.. Делать, по-видимому, оставалось лишь одно, к чему она безотлагательно и приступила. А именно — разразилась рыданиями.
— Боги великие! — воскликнул Джон Дьюкейн.
Он вытащил большой чистый носовой платок, развернул его и протянул Мэри, которая тотчас уткнулась в него лицом.
Минуты через две, когда слезы немного унялись и Мэри начала сморкаться в платок, он осторожно тронул ее за плечо — не затем, чтобы погладить, а, скорее, словно бы напоминая о своем присутствии.
— Это вы из-за Пирса?
— Нет, нет, — сказала Мэри. — Пирс меня всерьез не тревожит. Дело во мне.
— А что? Расскажите.
— Это я из-за Вилли.
— С Вилли что-нибудь не так? Вы опасаетесь, как бы он?..
— Нет. Я никогда не думала, что Вилли может покончить с собой. Просто… Ну, я, наверное, люблю его.
Сказанные вслух, слова прозвучали странно для нее самой. В волнующей ее невнятной нежности отсутствовала та жесткая определенность, с которой ей заявляла о себе любовь в других случаях. И все же она все более властно овладевала ее сознанием, являясь, по-видимому, скрытой причиной нежданных приступов тоски и боли.
Дьюкейн принял новость вдумчиво и серьезно, как если б Мэри была клиенткой, излагающей ему суть своей проблемы.
— Могу лишь порадоваться, — сказал он, помолчав, — так как для Вилли это несомненное благо. А он что? Он хоть знает?
— Да знает. А что чувствует… Вы его знаете не хуже моего. Как обнаружить, что он чувствует?
— Я думал, может быть, он с вами… совсем другой?
— Нет, вовсе нет. Мы как-то приноровились друг к другу, но это, по-моему, оттого, что я выставляю напоказ свои чувства. Он ласков со мною, замкнут — и пассивен, абсолютно пассивен.
— Он ничего вам не рассказывал о том, где побывал?
— Он вообще ничего не рассказывал о себе.
— Вы сейчас к нему?
— Нет. Сегодня велел не приходить. Вы же его знаете.
— Знаю, — сказал Дьюкейн, — и согласен, что он не самый удобный объект для любви. Тут надо очень подумать.
В рощице, где они сидели бок о бок, царила тишина; Мэри старательно вытирала платком лицо, Дьюкейн, наклонясь вперед и сосредоточенно нахмурясь, растирал пальцами в труху сухой буковый листок. Пара бабочек-капустниц, кружась, запорхала перед ними. Мэри протянула к ним руку.
— Извините, что втравила вас во все это, — заговорила она. — Нельзя перекладывать свой груз на чужие плечи. Со мной все в порядке, ничего страшного. Не девочка, в конце концов. Пройдет, уляжется.
Вот именно, думала она. Уляжется, войдет в наезженную колею унылого однообразия и скуки. И между тем она знала, что не трагическое острие страсти жалит ее сейчас, что ее взбудораженные нервы — проявление неудовлетворенной женской натуры. Постылая скука уже настигла ее, отсюда и это взвинченное состояние, и слезы. При этой мысли отчаяние подступило к ней снова, опять защипало в глазах.
В эту минуту она увидела, что Дьюкейн встал и стоит перед ней, пристально глядя на нее своими круглыми, вечно удивленными голубыми глазами.
— Знаете, Мэри, к какой мысли я пришел? — сказал он взволнованно. — Что вам нужно выйти за Вилли замуж!
— Замуж? — тупо переспросила она. — Но я же сказала, как он ведет себя по отношению ко мне.
— Значит, это надо переломить. Хватило бы только воли — а так, я уверен. Вы позволяете ему заражать вас пассивностью, подстраиваетесь под его настроение.
Подстраивается, это правда.
— Вы в самом деле считаете, что я могла бы?..
— Вы должны попытаться, попытаться изо всех сил. Вы чересчур тушуетесь перед ним. Часто полезнее бывает обращаться с человеком как с равным, а не как с высшим существом! В любящей женщине — но лишь действительно наделенной волей — заключена громадная духовная мощь. Вы представления не имеется, какой властью обладаете над нами! Я давно знаю, что в случае с Вилли добиться чего-то способны вы одна. Просто не до конца понимал, что вам придется воевать с ним при этом, поражать его, будоражить, — даже причинять ему боль. Мэри, вы обязаны попытаться! Я считаю, — выходите за Вилли замуж и срочно забирайте его отсюда.
В силах ли я, спросила себя Мэри. С первого дня она беспрекословно подчинялась Вилли. И нарочитая «демонстрация чувств» ничего в этом смысле не изменила. Несмотря ни на какие свои жесты, она, по существу, перечеркивала себя в его присутствии, главное было — не трогать его, оставлять в покое. Теперь ей показалось, что это было совершенно неправильно, что эта тактика как раз и разрешилась для них обоих необоримой подавленностью, которую она воспринимала как способ его самозащиты от нее.
— Говорите себе, — сказал Дьюкейн, — что нет ничего невозможного!
Да, думала Мэри, выйти замуж и увезти Вилли отсюда!.. Такое счастье несла с собою мысль об этом, что она поднялась на ноги легко и непроизвольно, словно два ангела поддерживали ее под локотки кончиками пальцев.
— Попробую, — сказала она. — Я попытаюсь.
— Ты, говорят, сегодня возмутительно вел себя за ланчем.
— Кто это вам сказал?
— Двойняшки.
— Ну и что?
— Да ничего. Что ж, поглядим, как у тебя с латинской прозой.
— Вилли… вы извините — мне так плохо…
— Барбара?
— Да.
— А что она?
— Я ее раздражаю, и только.
— Мне тебя нечем утешить, Пирс. Придется страдать. Но постарайся запереть страдание в себе. Подави его, как Одиссей, в своем сердце.
— А правда, что, когда любишь в первый раз, это тяжелей всего?
— Нет.
— Господи! Придется мне, думаю, отсюда уехать, Вилли. Если б она еще не играла на этой проклятой флейте! Пытка какая-то!
— Да, флейта — это мучительно, могу тебя понять.
— Ничего, если я похожу по комнате? Такая адская боль, вы не представляете, — не отпускает ни на секунду.
— Да нет, в общих чертах — представляю.
— Вы сами, Вилли, в кого влюбились первый раз?
— В девушку, друг мой, в девушку…
