— Ты почему здесь одна, Генриетта? А где Эдвард?
— Пошел искать Монтроза.
— Да ты плачешь, деточка? Что случилось, моя киска? Ну-ка сядь, расскажи мне.
— Все плохо.
— Так. Что плохо? Расскажи, давай разберемся.
— Монтроза не найти нигде.
— Монтроз нагуляется и придет. Кошки всегда так делают. Можешь не беспокоиться о нем.
— А в нашем заповедном пруду мы нашли мертвую рыбку.
— Когда-то и рыбам, Генриетта, приходится умирать, как и людям.
— А сорока, бессовестная, утащила бедного лягушонка, мы сами видели.
— Ну надо же сороке чем-то питаться! А лягушонок, наверное, даже не сознавал, что происходит.
— И зачем только животные мучают друг друга!
— Ведь и мы, люди, тоже мучаем друг друга!
— И потом, мы подобрали чайку со сломанным крылом, а дядя Тео утопил ее.
— Правильно сделал, Генриетта, ничего другого не оставалось.
— А сегодня ночью мне приснилось, что мы опять живем с папой и снова все хорошо, и так жалко было просыпаться… Ты что, мамочка? Ну вот, мама, теперь ты тоже плачешь…
— А я разучила ре-бемольный квартет для флейты!
— Я знаю.
— Зачем вы подслушивали? Я готовила вам сюрприз!
— Я слышал, как ты играла на днях, когда проходил недалеко от дома.
— Можно, я приду и сыграю его для вас?
— Нет, нельзя.
— Но почему? Вы ведь раньше пускали меня к себе поиграть!
— Раньше — да, теперь — нет.
— Но почему же, Вилли?
— Мне слишком мучительно слушать музыку, дорогая моя Барбара.
— Думаете, я плохо сыграю? Я сделала большие успехи!
— Нет-нет, я слышал, ты играешь прекрасно.
— Вилли, а почему вы не научите меня немецкому языку? Как Пирсу преподавать латынь — так пожалуйста, а как мне немецкий — так нет!
— Нет, потому что нет.
— Не пойму я вас. По-моему, вы стали какой-то противный. Все ведут себя противно. А уж Пирс — тем более.
— Пирс влюблен.
— Подумаешь! А как это, Вилли, когда человек влюблен?
— Я уже забыл.
— Да, — вы, пожалуй, староваты для этого. Но если я влюблюсь в кого-нибудь, то не стану вести себя с ним противно.
— Отличное правило, Барбара. Не забудь его, когда подоспеет время.
— А помните, вы любили повторять, что я — Титания, а вы — осел?
[33]
— Правда? Что ж, я — по-прежнему осел. Я завтра еду в Лондон, Барби.
— Да, знаю. Вы остановитесь на два дня у Джона. Джон говорил мне.
— Еду поработать в библиотеках.
— Я к вам приду, как только вы вернетесь. А то, когда папы с мамой нет, мне одиноко.
— Я буду занят работой. Приходи в конце недели.
— Но почему не сразу по вашем приезде?
— «Nam excludit sors mea “saepe veni”»
[34]
.
— Вы все время говорите по латыни — вы же знаете, что я не понимаю! Может быть, поняла бы, если б это было написано. Я ведь не говорю по-латыни, а вы еще и произносите так непонятно…
— Ладно, не бери в голову.
— Ну что вы такой противный, Вилли, когда мне и без этого несладко из-за Монтроза!
— Из-за Монтроза волноваться нечего, Барби, — объявится. Может коту прийти охота пошататься по окрестностям?
— Но такого до сих пор не бывало! Он — не то, что другие коты. Его и не потянет шататься.
— Никуда он не денется, голубка, я уверен. Ну будет, будет, не плачь! Я ужасно расстраиваюсь, когда ты плачешь…
— Я думаю, вас это совсем не трогает! Вас ничем не пронять!
Барбара, сидящая на полу возле кресла Вилли, обвила руками его колени. Вилли резким движением встал, шагнул из кольца ее рук и подошел к окну.
— Я сказал, хватит плакать, Барбара!
От удивления у Барбары иссякли слезы; она осталась сидеть, всхлипывая и вытирая глаза, выставив из-под белого в зеленую крапинку платья плотно сдвинутые голые коленки, похожие на двух светло-бурых птенцов в гнезде.
Вилли, вцепившись одной рукой в подоконник, сдвинул в сторону камушки — последнее подношение близнецов, отодвинул стакан с поникшей, окончательно увядшей крапивой и уставился сквозь швейцарский бинокль в пустое пространство. Надо уезжать отсюда, думал Вилли. С каждым разом невозможность схватить Барбару в объятья доставляла ему все больше страдания.
— На что вы смотрите, Вилли?
— Ни на что, девочка.
— Нельзя смотреть ни на что! С вами сегодня совсем неинтересно. Я уж лучше пойду.
— Не уходи, Барби! А впрочем, и правда иди, пожалуй. Мне нужно работать.
— Хорошо, пойду покатаюсь на пони. И не дождетесь, чтобы я сыграла вам Моцарта!
— У меня к тебе одна просьба — исполнишь, Барб?
— Посмотрим. Какая просьба?
— Ступай разыщи Пирса, и будь с ним поласковей.
— Все может быть. Зависит от настроения. Счастливо вам съездить в Лондон!
Когда она ушла, Вилли Кост запер дверь, пошел в спальню и лег ничком на кровать. Физическое напряжение, испытанное за последние полчаса, отняло у него все силы; его трясло. Непонятно было, что хуже — когда она прикасается к нему или держится на расстоянии. Влечение, острое до боли, чуть-чуть стихало под ее прикосновением. Но сдерживаться в такие минуты, когда каждый нерв и мускул в его теле рвались к ней, стоило нечеловеческих усилий. Сидеть сиднем, когда она ерошит ему волосы или гладит его по колену, требовало такого расхода физических сил, что у него потом ломило все тело. Воображение, живо рисующее ему, как он ее обнимает, страстно целует, сажает к себе на колени, обволакивало облаком сладостной муки.
Я думал, может быть, станет полегче, говорил сам с собой Вилли, но стало, кажется, только хуже. Нужно что-то предпринять. Мне придется уехать, — если так будет продолжаться, я с ума сойду. Он велел себе думать о Мэри, и мало-помалу к нему, подобно легкой дымке, стала подкрадываться блаженная целительная расслабленность. Он не был влюблен в Мэри, но искренне любил ее, и был гораздо больше растроган и пленен ее предложением, чем сумел это выразить во время двух теплых, неловких, косноязычных встреч, которые состоялись между ними после сцены на кладбище. Возможно, он и в самом деле женится на Мэри и не откладывая увезет ее отсюда. Возможно, в этом — решение всех проблем. Почему бы ему, даже сейчас, не попытать счастья? Или уже слишком поздно? Или прошлое действительно сломило его?
