— Вы, иными словами…
— Да. У Макрейта надо мной нет власти. А у меня над ним — есть, и я намерен ее использовать. Естественно, у меня нет цели засудить Макрейта, моя цель — вынудить его заговорить, и он у меня заговорит.
— А есть у вас доказательства?
К Биранну вернулась настороженность; обнажив зубы, он снова покусывал костяшки пальцев.
— Ему хватило глупости написать мне письмо. Кроме того, у меня имеется магнитофонная запись. Я тоже в данном случае обнаружил некоторую склонность к выдумкам.
Занятно для правдивого человека складывается у меня вечер, подумалось Дьюкейну. Он теперь подошел ближе к Биранну и внимательно наблюдал за ним. Биранну было определенно не по себе.
— Так вы намерены надавить на Макрейта?
— Да. Половину он мне уже рассказал. Другую половину я от него добуду на следующей неделе. Возможно, с помощью полиции — возможно, без. Предчувствую, что будет интересно. И что разговор затронет вас.
— Он ничего вам не скажет, — проговорил Биранн, глядя на ковер у себя под ногами.
— Вы, стало быть, не отрицаете, что ему есть что сказать?
— Еще как есть! Но только не насчет Радичи. Можно, конечно, запугать беднягу Макрейта и приневолить его изобличать своих сообщников. Но вам это мало чем поможет. Он больше ничего не знает.
— Откуда у вас такая уверенность?
— Да потому, что иначе он, думаю, сказал бы мне или хотя бы намекнул. Эту историю с Радичи раздули сверх всякой меры. Не понимаю, отчего она вас всех так волнует? В ней нет подоплеки, все лежит на поверхности. Радичи был полоумный психопат со страстью к оккультизму и большими странностями в сексуальных предпочтениях. Такие как раз и кончают жизнь самоубийством. И что такого? Почему бы ему не покончить с собой тихо-мирно, без всей этой шумихи?
Дьюкейн сел. Отодвинул в сторону столик с графином виски и подвинулся вперед вместе со своим креслом.
— Вот что, Ричард, — начал он негромко, — я знаю, что вы мне лжете весь вечер, — знаю, что вы замешаны в этой истории больше, чем хотели бы показать, основательно замешаны, по самую маковку. Вам известно, почему Радичи покончил с собой, и до того как уйти отсюда, вы мне об этом скажете. Вы взяли кое-что у бездыханного Радичи, и я знаю, что́ взяли. Я, может быть, не так уж много разузнал о вас, но все же вполне достаточно, чтобы при желании навлечь на вас неприятности.
Теперь Биранн сидел выпрямясь, сжимая ручки кресла руками, освещенными золотистым светом лампы, отвернув в сторону затененный цилиндр своей продолговатой головы.
— Сожалею, Дьюкейн, — сказал он, — мне больше нечего вам сказать, кроме как «доброй ночи». — И, однако, не двинулся с места.
Только сейчас Дьюкейн заметил, что назвал Биранна по имени. И в этот миг наконец-то ощутил, что все-таки загнал его в угол. Попался, подумал он. Подавшись всем телом вперед, он горячо заговорил:
— Слушайте, не валяйте дурака! Почему вы сказали, что я действую вам на нервы? Вы ведь не затем шли сюда, чтобы выведать, много ли я знаю, — вы пришли рассказать мне что-то. Не думайте, что я хочу взять вас на пушку, Биранн. Это чертово расследование близится к финалу, и вы — участник этого финала, хотите вы того или нет. Предлагаю вам задуматься вот над чем. Пока что к этому делу непричастна полиция. Его держали в строжайшем секрете, и у меня есть полномочия продолжать в том же духе, не разглашать все то, что я сочту несущественным. Вы, впрочем, знаете, какие мне были даны инструкции. Так вот — если вы скажете сейчас всю правду, есть шанс, что мне удастся умолчать о ней, в той части, которая затрагивает вас. Обещать, понятно, не могу, но есть такая вероятность. Если же вы отказываетесь говорить, я буду вынужден передать это дело целиком полиции, включая подозрения и все прочее. Возможно, вам больше нравится, чтобы вас допрашивали там — воля ваша. И я не стал бы рассчитывать, что такая личность как Макрейт будет стоять за вас насмерть.
Биранн сделал глубокий вдох. Голова его теперь склонилась вперед, и Дьюкейну виден был длинный разрез голубого глаза. Тугая гривка его волос золотилась в свете лампы.
— Сейчас, — сказал он почти неслышно, — дайте мне подумать.
Потом, не поднимая глаз, прибавил:
— Если то, что я вам скажу, не имеет прямого отношения к вопросу был ли Радичи шпионом, есть у вас полномочия сделать так, что это не пойдет дальше вас?
— Да есть.
— Предположим, я назову вам истинную причину смерти Радичи — могли бы вы в вашем докладе обойтись общим сообщением о ней, не упоминая других имен?
— Не знаю. Вопрос поставлен слишком расплывчато. Я не могу гарантировать вам молчание. В том случае, например, если вы скажете, что убили Радичи.
— Я его не убивал. По крайней мере, в том смысле, чтобы сесть за это на скамью подсудимых. Минуточку, — погодите, ладно? Всего одну минуту…
Биранн встал. Повернулся спиной к Дьюкейну, глядя в дальний, неосвещенный угол комнаты. Дьюкейн провел ладонями по лбу снизу вверх и обнаружил, что волосы у него взмокли и слиплись от пота. Сосредоточив всю свою волю, он уперся взглядом в затылок Биранна, в то место, где тугие завитки волос сменялись светлой волнистой шерстью. Дьюкейн хранил молчание, заполняя его усилием воли. Он уже знал, что Биранн хочет и будет говорить. Возможно даже, имел такое намерение с самого начала и дожидался лишь того, чтобы сделать это, уступив нажиму.
Когда Биранн обернулся, он выглядел гораздо спокойнее. Тонкие губы его кривились в легкой сардонической усмешке, выражающей решимость.
— Хорошо, — сказал он. — Я вам доверюсь исходя из того, что вами сказано, — я отдаю себя в ваши руки. Вот документ, — когда вы его прочтете, я хотел бы сделать кой-какие замечания, — который расскажет вам все, что вы желаете знать.
Он протянул Дьюкейну сложенный листок бумаги и опять отвернулся.
Дьюкейн развернул бумагу. Он сразу увидел, что она исписана знакомым убористым почерком Радичи. Он прочел:
«Настоящим пред лицом Господа Бога, буде он существует, довожу до сведения полиции и общества, что в сентябре месяце прошлого года я убил свою жену Клодию, вытолкнув ее из окна. Я действовал непреднамеренно, под влиянием порыва, движимый ревностью к Ричарду Биранну, с которым она состояла в любовной связи. Биранн был свидетелем моего поступка и после пытался шантажировать меня. Я кончаю жизнь самоубийством. Биранну на пороге смерти посылаю свое проклятье.
Джозеф Радичи.
Я любил свою жену».
Дьюкейн был так поражен и странным образом так тронут прочитанным, что, повинуясь первому побуждению, хотел бы просто прижать листок бумаги к лицу и закрыть глаза. Но тотчас спохватился, повинуясь врожденной осмотрительности, актерскому чутью, сохраненным еще с той поры, когда он заседал в суде. Чтобы успокоиться, он встал, подошел к письменному столу, достал из него лупу и внимательно рассмотрел письмо при свете лампы. Почерк был твердый, ровный и несомненно принадлежал Радичи.
