— Вы что, с Кейт поссорились? — спросила Мэри, не глядя на него.
Взгляд ее был обращен на корзинку, которую она поставила на землю и теперь покачивала загорелой, обутой в босоножку ногой.
А она наблюдательна, подумал Дьюкейн. А впрочем, это, должно быть, достаточно очевидно.
— Да. Но дело не в этом — не только в этом.
— Кейт быстро отойдет, вы же знаете, и снова все уладит. Обязательно. Она вас очень любит. А помимо того? Что еще?
— Мне предстоит принять решение относительно одного человека.
— Женщины?
Этот вопрос несколько удивил его.
— Нет, мужчины. Довольно важное решение, от которого зависит вся судьба этого человека, и мне особенно погано от необходимости принять его, поскольку я в данный момент ощущаю себя таким… потерянным и заблудшим.
— Потерянным и заблудшим. — Мэри подхватила это неожиданное определение так, будто очень ясно представляла себе, что за ним кроется. — Но вы ведь знаете, как прийти к этому решению, то есть механизм решения вам известен?
— Да. Как прийти к решению — знаю.
— Тогда почему бы вам не сосредоточиться на самом решении и не думать о себе? Пустите вход механизм, а то, что вас смущает, отбросьте прочь.
— Вы совершенно правы, — сказал он.
Присутствие Мэри оказывало на него необычайно успокоительное действие. Как ни странно, ему понравилось, что она не стала оспаривать его самообличения, а просто дала ему нужный ответ. И вместе с ним — подтверждение того, что нравственная подоплека всего происходящего существует незыблемо. Мы с ней одних и тех же правил, подумал Дьюкейн. Он заметил, что машинально взялся за краешек ее платья и пропускает его сквозь пальцы. Платье на Мэри было розовато-лиловое, с пышной юбкой, из шероховатой креповой материи. Потирая пальцами ткань, Дьюкейн подумал вдруг о полосатом красно-белом платье Кейт, о платье Джуди в зеленый и лазоревый цветочек. Барышни и их платья…
Он сказал скороговоркой, выпустив из пальцев ее подол:
— Мэри, надеюсь, мне позволено будет сказать, как я рад за вас и Вилли…
— Ничего еще нет… определенного.
— Да, я знаю. Но все равно, я так рад! Большой от меня привет Вилли. Теперь не буду вас задерживать — я, наверное, дальше не пойду.
— Ладно. Так вы поговорите с Полой и с Пирсом?
— Да. И не откладывая. Кого встречу первым, с того и начну.
Они встали. Мэри, повернув к нему свою аккуратную смуглую головку, отвела назад прядь волос. Глаза ее в рассеянном жарком полусвете хранили неопределенное выражение. Несколько мгновений они постояли в неловком молчании, потом, каждый с прощальным жестом, разошлись.
Глава тридцать вторая
— Чем вы там занимаетесь, Мэри?
— Посуду мою, Вилли.
— Бросьте, я после сам помою. Идите сюда, поговорим.
— Малину я переложила в миску. И посыпала сахаром. Можно будет съесть ее за чаем.
— Вполне.
Трапезы с Вилли были все еще событием исключительным и праздничным, как пикник, как причащение.
Мэри вернулась в гостиную, вытирая руки посудным полотенцем. Жара в комнате уплотнялась, образуя бархатистое затишье, в котором передвижение совершалось замедленно, уподобляясь плаванью.
Вилли, вытянув ноги, полулежал в своем кресле у камина. Расстегнутая до пояса рубашка открывала курчавую седую поросль, похожую на нижнюю сорочку с начесом. Запустив пальцы в эту поросль, он рассеянно поскребывал себе грудь. Мэри поставила стул между ним и столом и села, положив ему руку на плечо. Жест этот напоминал не ласку, а скорее прочный захват милого сердцу, но неодушевленного предмета — как, скажем, баранка автомобиля.
— Пола придет читать «Энеиду»? Как хорошо, что вы ее уговорили!
— Нет, на сегодня она занятие отменила.
— Далеко вы продвинулись?
— До шестой книги.
— А на чем остановились?
— Эней сошел в преисподнюю.
— И что он там делает?
— Как раз только что повстречался с тенью своего рулевого, Палинура. Палинур уснул, свалился за борт и утонул. А поскольку тело его осталось непогребенным, Харон отказывается перевозить его через Стикс. Но тут ему сообщают, что неподалеку от того места, где он погиб, жители поставят ему памятник и оснуют культ в его честь, а область назовут его именем. Бедняга от таких новостей несказанно повеселел!
Монотонный речитатив этого пересказа лег камнем на сердце Мэри. Она спросила:
— Вы считаете, каждому следует когда-то спуститься в преисподнюю?
— То есть алкая мудрости и прочее?
— Да.
— Конечно нет! Там непроглядная тьма и духота — скорее страху наберешься, чем премудрости. Да будет классная комната жизни просторной, светлой, ярко освещенной!
Мэри вспомнился скрежет тормозов, жуткий, леденящий душу вопль. Она должна рассказать обо всем этом Вилли. Если уж рассказала Джону, значит, Вилли должна тем более. Но только Джон умел сделать так, что это получилось легко, а Вилли — не сумеет. И потом она знала, что сегодня в его присутствии все у нее выйдет топорно и некстати. Она сказала:
— А вы чему-нибудь, думаете, научились — там?
— В Дахау? А как же. Тереться о стенку, когда надо согреться, становиться почти невидимым, когда идет надзиратель, предаваться долгим, очень долгим сексуальным фантазиям…
— Простите. Я говорю глупости.
— Нет, милая. Просто тяжкие испытания очень редко бывают поучительны, — сомневаюсь, чтобы сошествие в ад могло научить чему-то новому. Оно может разве что ускорить уже существующие процессы и на практике обыкновенно только способствует деградации. Вы понимаете, в преисподней тебе недостает энергии для перемены к лучшему. К чему, собственно, и сводится весь смысл преисподней.
— Наверное, она хотя бы показывает тебе, кто ты есть.
— Даже это — далеко не всегда. В конце концов, как ответить на вопрос, кто ты есть? Мы — тени, Мэри, всего лишь тени.
— Вы-то, я уверена, не подверглись деградации.
— Ну полно, это слишком мрачная тема для прекрасной дамы в такой прекрасный день!
— Вилли, мы с вами начнем опять заниматься немецким — со временем?
— Как вам будет угодно, дитя мое. Только стоит ли труда учить немецкий? Есть вещи поважнее. Почти все на свете важнее, чем учить немецкий язык.
— Но я же ничего не разделяю с вами, — сказала она, — ни ваших воспоминаний, ни языка, ни музыки вашей, ни работы — ничего! Я просто… просто женщина.
— Женщина. Но разве это не все?
— Нет.
Мэри встала и подошла к окну. Оконный карниз запылился; пристав к стеклу распахнутой створки, недвижно повисла на паутинке дохлая муха. Нужно будет навести здесь чистоту, подумала Мэри. Швейцарский бинокль, с налетом пыли на его серых кожаных стволах, лежал на подоконнике, и Мэри машинально поднесла его к глазам. Увидела в волшебном кружке кромку моря, завихрения мелкой белопенной ряби у сухих камней. Потом — две крупные темные ссутуленные фигуры. Дьюкейна и Полу, сидящих у самой воды и поглощенных разговором. Мэри резким движением положила бинокль обратно.
