Каким образом, говорил себе Джон Дьюкейн, я очутился в этом нелепом и ужасном положении? Почему веду себя как последний осел? С какой радости меня так некстати, не ко времени и не к месту, но со всей очевидностью угораздило до безумия влюбиться в моего старого друга Мэри Клоудир?
Дьюкейну казалось сейчас, что давно уже мысли его обращаются к Мэри, сбегаются к ней, словно дети, словно ручное зверье. Важную роль здесь сыграла минута, когда он подумал, что они с ней одних и тех же правил. Впрочем, и задолго до того, как мысль эта обрела четкую форму, он знал, что они похожи — похожи в том существенном, что относится к сфере нравственности. Ее образ бытия сообщал ему нравственную, даже метафизическую уверенность в правильности мироустройства, в реальности добра. Во всякой любви скрыто ценное зерно, даже когда пустельгу влечет к пустельге, дрянцо — к дрянцу. Однако в природе любви заложено стремление отличать хорошее, и лучшая любовь — всегда хотя бы отчасти любовь к хорошему. Дьюкейн сознавал, очень ясно и с самого начала, что его и Мэри объединяет то хорошее, что есть в них обоих.
Огромное уважение, которое Дьюкейн питал к Мэри, доверие к ней, высокая оценка ее бесспорных достоинств легли в основу приязни, а та, под совокупным воздействием его потребностей, переросла в любовь. К этому времени, возможно, он стал идеализировать ее, а влюбился в ту минуту, когда подумал: «Она лучше меня». Утрачивая постепенно былое чопорное самоуважение, он ощутил потребность совместить образ достойного человека с кем-то другим. Отношения с Джессикой и даже отношения с Кейт — пожалуй, в большей степени, хоть и не напрямую, как раз отношения с Кейт — ввергли его в сумбур. Он принадлежал к числу людей, которые, если их лестное мнение о себе поколеблено, теряются и сникают. Потребность в Мэри возникла у Дьюкейна вместе с нуждой в лучшем представлении о самом себе. Она явилась утешительным противовесом его самоуничижению.
И потом, разумеется, она, по его представлению, воплощала в себе материнское начало. Она была матерью Трескоума. В свете этого нечто мистическое виделось ему в обыденности ее роли. Для него с Мэри уже сотворила преображение его ревность к Вилли — ревность, которая удивила его, дав знать о себе поначалу необъяснимой хандрой и явной убылью в нем великодушия. То была ревность совсем иного рода, нежели та, какую он на короткий миг, когда от него отдалилась Кейт, испытал к Октавиану. Ревность к Октавиану открыла ему глаза на неподобающий и дурацкий характер его положения. Ревность к Вилли сказала: я хочу иметь свою, а не чужую. И затем: я хочу иметь своей вот эту.
Ему казалось теперь — и оттого было еще больнее, — что он убеждал ее выйти замуж за Вилли лишь из сознания собственной вины и опасения, что сам он потерпел с Вилли фиаско. Конечно, она ни в коем случае не должна была знать о его чувстве, и Вилли — тоже. Когда она и Вилли поженятся, он будет всячески избегать контактов с ними. Далее — без меня, думал он. Тягостно было ощущать, что он остался в полном одиночестве: все как-то отошли от него, а на ту, которая могла бы поддержать его как никто, успел наложить руку другой.
Он продолжал не отрываясь глядеть на Мэри. Буквально все тело у него ныло от сознания, как много она могла бы сделать для него. Ища подспорья в отрезвляющей боли, он сказал:
— Ну а как Вилли?
— Вполне, надо полагать. В смысле, примерно как всегда.
— И когда у вас свадьба? — спросил Дьюкейн.
Мэри вспыхнула и поставила рюмку на восьмигранный мраморный столик.
— А у нас с Вилли не будет свадьбы, — выпалила она единым духом.
Дьюкейн вышел из-за спинки кресла и сел.
— Вы говорили, насчет нее еще не все решено…
— Ее не будет вовсе. — Вид у нее был самый несчастный. — Вилли не помышляет о женитьбе. Все это было недоразумением.
— Как обидно…
— Я думала, Кейт вам говорила.
Мэри, все еще красная, упорно смотрела на свою рюмку.
— Нет. — Надо, наверное, сказать ей, подумал Дьюкейн. — Понимаете, мы с Кейт… Мы вряд ли будем видеться так же часто… По крайней мере так, как до сих пор.
— Значит, вы все-таки поссорились? — сдавленным голосом спросила Мэри.
— Не совсем. Скорее… Давайте уж, я объясню вам, Мэри, хотя рискую сильно проиграть в вашем мнении. Я раньше поддерживал отношения — сложные отношения, надо прибавить, — с одной девушкой в Лондоне. Кейт узнала об этом и получилось, что я как бы обманывал ее, — да, вероятно, и в самом деле обманывал. Боюсь, тут многое непросто. Во всяком случае, с тех пор что-то у нас застопорилось. Глупо было воображать, будто я могу… сладить с Кейт.
Не так нужно было, подумал он. В подобном изложении это звучит чудовищно. Теперь она будет думать обо мне бог весть что.
— Вот как. Девушка в Лон… Понимаю.
Он сказал натянуто:
— Вы, должно быть, расстроены из-за Вилли. Мне очень жаль.
— Да. Он, как говорится, отверг меня!
Она любит его, подумал он, конечно любит. Со временем она уговорит его. Плохо дело…
Мэри начала потихоньку собирать гармошкой пальто у своих ног.
— Что ж, надеюсь, вы будете счастливы, Джон, со своей… Да.
— Не уходите, Мэри.
— Но у меня же встреча.
Дьюкейн издал неслышный стон. Ему хотелось схватить ее в объятья, раскрыться перед ней до конца, хотелось, чтобы она поняла…
— Дайте, я подарю вам что-нибудь на прощанье, — такое, чтоб унести с собой…
В смятении он огляделся вокруг. На письменном столе поверх стопки бумаг лежало стеклянное французское пресс-папье. Дьюкейн взял его и ловко бросил ей в подол. И в тот же миг увидел, что она разразилась слезами.
— Что с вами, моя радость?
Отпихнув с дороги столик, Дьюкейн опустился возле Мэри на колени. Он тронул ее колено.
Мэри высморкалась, придерживая пресс-папье в складках юбки.
— Джон, вы сочтете, что я сошла с ума, но можете не беспокоиться. Я должна вам что-то сказать. Просто не могу уйти без этого. Я ведь по-настоящему не любила Вилли. То есть, я его очень любила и люблю, но это не то. Любовь — страшная вещь, ее ни с чем не спутаешь. Зря я заговорила об этом, у вас есть девушка и вы были всегда так добры ко мне, зачем я буду вас напрасно волновать — я собиралась ничего вам не говорить, честно, и если б вы сами не…
— Мэри, да о чем это вы?
— Я люблю вас, Джон, влюбилась, ничего не поделаешь! Сама не рада — знаю, что это выглядит неправдоподобно и вы, чего доброго, не поверите, но это факт, к сожалению. Обещаю отнестись к этому благоразумно, не докучать вам, не рассчитывать, что мы будем видеться, — впрочем, теперь у вас пропадет всякая охота видеть меня. О Боже…
Она спрятала лицо в носовой платок.
Дьюкейн встал. Он подошел к окну и постоял, глядя на замечательные герани и замечательные машины, на вечернее синее небо, где замечательные самолеты снижались на подлете к лондонскому аэропорту. Он постарался говорить нормальным голосом:
