— Ты великодушен, мой дорогой. — Она произнесла это глубоким, взволнованным голосом.
«Я люблю тебя», — вертелось у меня в мозгу, но произносить это вслух было безумием. Вместо этого я сказал:
— Знаешь, милая, придется заняться этой чертовой мебелью и тому подобным.
— У нас еще уйма времени, — сказала Антония. Она снова села, обхватив руками колени, и явно расслабилась. — Но конечно, надо будет это сделать. Масса всякого хлама пойдет прямо на аукцион. Это вещи, от которых мы годами стремились избавиться. А хорошую мебель можно вполне разумно поделить.
Это «мы» по-прежнему естественно звучало в устах Антонии. Меня удивило ее обращение. В то же время я чувствовал, что нуждаюсь в ней. В том и заключалась вся чертовщина, что обе они, Антония и Джорджи, были мне нужны. Нить интимности до сих пор после всего случившегося между мной и Антонией осталась неразорванной. Я расценил это как подобие предсмертной муки. Передо мной промелькнул призрак смерти. Однако удар еще не был нанесен.
— Не могу ли я попросить тебя об одном одолжении? Мы с Андерсоном будем тебе очень признательны, — обратилась ко мне Антония.
— Кажется, это мое постоянное занятие.
— Тебя не затруднит встретить сегодня на вокзале Гонорию?
— Гонорию?
— Ну, сестру Андерсона. Она должна приехать из Кембриджа.
— А, Гонорию Кляйн. Да, наверное, смогу. Правда, я ее почти не знаю. А почему бы Палмеру ее не встретить?
— Он ужасно простужен, — пояснила Антония. — Ему просто нельзя выходить на улицу в такой туман.
— Она может взять такси.
— Она будет ждать Андерсона. Он опасается, что, не увидев его, она простоит на платформе бог знает сколько времени, да еще в сырости и холоде.
— Похоже, что Гонория не слишком умна, — заметил я. — Ладно, я ее встречу.
Когда прежде Антония называла Палмера «Андерсоном», это звучало с забавной формальностью, но теперь я почувствовал нечто мерзко интимное, а сообщение о простуде Палмера почему-то возмутило меня. Антония стиснула мою руку и, передвинувшись, склонила голову на мое колено. Меня мучительно потянуло к ней.
— Я немного волнуюсь из-за Гонории, — проговорила она.
— Да ведь ты ее уже видела. По-моему, довольно безобидная пожилая ученая дама.
— Да, я с ней встречалась, — подтвердила Антония. — Но никогда не обращала на нее внимания.
— И я тоже, — отозвался я. — Значит, она действительно безобидна. — Я слегка растрепал волосы Антонии.
— Да я бы не беспокоилась, — заявила Антония, — только вот Андерсон, кажется, нервничает. Он старается об этом не говорить, но, похоже, полагает, что Гонория думает, будто я ему не пара.
— Что-то вы все чересчур много думаете, — пошутил я. — Ты достойная пара королю и вполне под стать нашему Палмеру. Так что побереги нервы. Ты богиня, а она просто жалкая немецкая старая дева. Запомни это. Когда приходит поезд?
— Без трех минут шесть на Ливерпуль-стрит, — ответила Антония. — Ты молодец, Мартин. Боюсь, сегодня поезда из-за тумана страшно опоздают. Наверное, тебе придется довезти ее до Пелхам-крессент. Ты даже не представляешь, какой ты замечательный.
— Я начинаю это понимать, — сказал я. — Но это очень больно, особенно когда…
Антония присела на корточки. Она сознательно, почти бесстыдно испытывала на мне свои силы. Она старалась не выпускать меня из-под своего жесточайшего контроля, и я позволил себя удержать, сознавая, что мои объятия все равно ни к чему хорошему не приведут.
— Мы не дадим тебе уйти от нас, Мартин, мы тебе этого не разрешим, — произнесла она. — Ты никогда от нас не уйдешь.
Напрасно я опасался, что нить нашей интимности будет оборвана. Судя по намерениям Антонии, она никогда не оборвется. Пока она пристально смотрела на меня, я почувствовал какое-то малодушное облегчение и одновременно отвращение, доходящее до тошноты. Я чуть было не потерял самообладание, однако сдержался и проговорил:
— Ты не можешь иметь все сразу, Антония. Она положила руки мне на колени и наклонила голову. Ее глаза лихорадочно блестели.
— Я попытаюсь, дорогой мой, я попытаюсь!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Вокзал на Ливерпуль-стрит насквозь пропах серой. Густой туман окутал перрон, и большой чугунный вокзальный свод стал невидимым. На платформе тускло горели фонари, они не отбрасывали свет и не могли рассеять неумолимую пелену тумана. Похоже, тьма царила не только в природе, но и в сознании. Взволнованные, странно возбужденные туманом люди то и дело возникали из мглы, а затем исчезали в дальних концах перрона. Они проходили по слабо освещенному асфальту и терялись в глухой, желтоватой тьме. Вслед за ними на платформу столь же неожиданно выныривали другие люди. Было без четверти шесть.
Я выехал пораньше, чтобы не сбиться с пути. Огни, горевшие вдоль Пиккадилли и Холборна, помогли мне проехать, и я добрался до вокзала вовремя. Я уже попытался выяснить, насколько опоздает поезд, но этого, видимо, никто не знал, потом обследовал книжный киоск и купил там дешевенькую книжку о войне в джунглях Бирмы. Теперь я сидел в более или менее освещенном буфете и пил почти остывший чай. Я размотал отсыревший шарф — он был такой мокрый, что хоть выжимай. Промок я до нитки и был так подавлен, что едва не расхохотался от отчаяния. Я ощутил, что вот-вот сойду с ума.
После объяснения с Антонией я чувствовал усталость и оцепенение, будто меня избили или будто я прошел много миль пешком. Я пребывал в состоянии, которое точнее всего можно назвать влюбленностью. Однако это была какая-то странная влюбленность, и проявлялась она только в одном — моем молчаливом и неохотном подчинении воле Антонии и нежелании разрывать нить нашей близости. В то же время согласиться на такое положение было само по себе пыткой, нежные узы превращались в удавку. Меня смущало, что ситуация полностью исключала любую вспышку гнева, а гнев, прикрытый горечью, постепенно скапливался в глубине моей души. Больше всего пугало чувство, которое я испытывал, находясь рядом с Антонией. Я понимал, что нуждаюсь в ней, нуждаюсь в них обоих, и теперь малодушно стремился увидеться с Палмером и добиться от него какого-то невозможного одобрения. Я попал к ним в плен и начал там задыхаться. Но меня страшила и окружающая тьма.
Я поглядел на часы. Без шести минут шесть, не стоит сейчас пить, еще не время. Я встал и опять прошелся по платформе. Как и прежде, никто не смог мне ответить, насколько опаздывает поезд, и я постоял, подняв воротник пальто и вдыхая тяжелый, отравленный воздух. Он оседал у меня в легких, холодный, сырой и нечистый. Приятного было мало. Вообще этот вокзал был сущим адом. Я задумался, узнаю ли Гонорию Кляйн. Мне не удавалось представить себе ее лицо, в памяти запечатлелся только общий облик немолодой уже немецкой старой девы. Помнится, меня огорчило, что она совсем не похожа на Палмера. Во всем остальном она была типичная старая дева и никакого интереса не представляла. Я чувствовал мрачное удовлетворение, что на мою долю выпало неприятное дело — встретить ее. Продрогнуть в холодном тумане, в нелепой обстановке, потом здесь, в духоте вокзала, терпеть все неудобства долгого ожидания — в конце концов, только это я и мог сделать, чтобы досадить Антонии и Палмеру. В данный момент это было мое единственное оружие и способ скоротать время.
