Я купил вечернюю газету и прочел, сколько человек уже погибло сегодня в катастрофах из-за тумана. На часах было без одной минуты шесть. Я принялся думать о Джорджи и нашем завтрашнем свидании. При мысли о Джорджи в сердце шевельнулось что-то радостное и теплое. И в то же время мысль о встрече с ней пугала. Сейчас я не мог бы со спокойной совестью открыть свои карты или спорить с Джорджи о самом главном. Я был всецело поглощен Антонией и не мог думать ни о ком другом. Давление на меня со стороны Джорджи, требование войти в ее положение стали бы просто невыносимыми, делалось тошно при одной мысли об этом. И все же я желал ее видеть. Мне хотелось утешения, хотелось любви, способной меня спасти, огромной, сильной любви, которую я прежде не испытывал.
— Поезд сейчас прибудет, сэр, — сообщил мне контролер.
Грохот невидимого поезда все нарастал, а потом начал стихать, и в конце платформы показались первые вагоны. У барьера, выныривая из тумана, стали собираться люди, а я сосредоточился на маловыполнимой, как теперь понял, задаче — узнать в лицо ту, которую должен был встретить. Мимо меня прошло несколько женщин средних лет, с напряженными и озабоченными лицами, и вскоре они исчезли. Все спешили покинуть вокзал, и у всех был какой-то нездоровый вид. Да, это действительно ад кромешный. Я закашлялся. Доктор Кляйн будет искать брата, и я предположил, что узнаю ее по растерянному, неуверенному облику. Но надо будет действовать быстро: стоит ей отойти на несколько шагов от барьера, и она скроется в густом тумане.
Когда сестра Палмера наконец появилась, я сразу узнал ее. Мне сразу же вспомнилось ее лицо. Так часто бывает: думаешь, начисто позабыл того или иного человека, а потом вдруг увидишь его — и убеждаешься, что все прекрасно помнишь. Лицо у нее было не из приятных: тяжелое, характерно еврейское, неприветливое и даже немного высокомерное. Изогнутые губы сочетались с устрашающей узостью глаз и рта. Доктор Кляйн подошла к барьеру и остановилась, оглядываясь по сторонам. Она нахмурилась, и в мрачно-желтом свете мне показалось, что вид у нее усталый и замученный. Она была без шляпы, и на ее коротко остриженных черных волосах застыли капли туманной влаги.
— Доктор Кляйн? — обратился я к ней. Она повернулась и уставилась на меня. Явно гадала, кто я такой.
— Я Мартин Линч-Гиббон, — представился я. — Мы виделись раньше, хотя вы, наверное, забыли. Палмер попросил меня встретить вас. Можно взять что-нибудь из ваших вещей?
Я обратил внимание, что она нагружена массой маленьких свертков. Это придавало ей сходство со среднеевропейской домохозяйкой. Когда она заговорила, я ожидал, что услышу сильный немецкий акцент, и был приятно поражен ее чистой и интеллигентной английской речью. Я забыл, какой у нее голос.
— Где мой брат? — спросила она.
— Дома. Он простудился. Ничего серьезного. Я вас мигом к нему отвезу. Машина стоит здесь, неподалеку. Позвольте мне это взять.
Я забрал у нее самый большой пакет. Освободившись от него, доктор Кляйн окинула меня пронзительным взглядом. При странной игре света я заметил в ее узких черных глазах, окруженных красноватыми тенями, что-то восточное, типичное для многих евреек. В этом сверкающем взоре было также что-то животное и отталкивающее.
— Неожиданная любезность с вашей стороны, мистер Линч-Гиббон, — проговорила она.
Мне потребовалось время, чтобы оценить иронию этого краткого замечания. Ее слова не на шутку удивили меня, удивило и то, как больно они меня задели. До меня дошло, что это первое суждение постороннего человека с тех пор, как я вполне официально сделался рогоносцем. Поняв суть ее слов, я разозлился и обнаружил, что на мгновение позволил себе предстать в весьма невыгодном свете. Действительно, это кому угодно покажется странным — сломя голову мчаться по поручению Палмера. Мы молча проследовали к машине сквозь окутанную туманом и несколько истеричную толпу встречающих и уезжающих, а также тех, чьи поезда бесследно исчезли.
На улице туман был таким же густым, и мне понадобилось время, чтобы отыскать свою машину. Прожекторы растерянно шарили световыми полосками, но их лучи не проникали во тьму. Мы неторопливо двигались по Чипсайд. Желая прервать затянувшееся молчание, я спросил:
— В Кембридже такой же туман?
— Нет, там нет тумана.
— Ваш поезд прибыл точно по расписанию. Мы думали, он опоздает.
Она что-то невнятно пробурчала в ответ. Мне безразлично, что она обо мне думает, сказал я себе. Туман покрывал нас плотными волнами, и было чрезвычайно трудно разглядеть, идет ли кто-нибудь по дороге. Люди припарковывали свои машины то там, то тут около тротуара. На дороге оказалось слишком много препятствий, чтобы свернуть влево, а справа фары приближающихся машин становились видимыми лишь в последнюю секунду, вырываясь из кромешной мглы. Честно признаюсь, ехать не сворачивая, по узкой полосе, вовремя замечать свет движущихся фар, не пытаясь увильнуть как сумасшедший, когда спереди надвигается тьма, — это искусство, и оно требует предельной собранности и внимания. Я пригнулся к рулю и почти соприкоснулся лбом с ветровым стеклом, с которого дворники стирали массу мокрой грязи, быстро двигаясь взад-вперед. Я с каким-то странным возбуждением ожидал, что мы вот-вот во что-нибудь врежемся. Воодушевленный этим чувством, я вдруг спросил свою спутницу:
— Доктор Кляйн, что вы думаете о последнем подвиге Палмера?
Она резко повернулась ко мне, и пола ее пальто скользнула вдоль моей руки, лежавшей на рычаге сцепления. Не успела она ответить, как на расстоянии фута справа от меня появился огромный грузовик. Я должен был передвинуться на середину дороги. Отчаянно притормозив, я свернул, проехав в дюйме от грузовика.
— Простите, — сказал я.
Она опять отвернулась и подобрала полы пальто, сев поудобнее. Мое извинение могло относиться и к тому и к другому.
Я повернул на юг, решив, что это Шефтсбери-авеню. Ветровое стекло сделалось непроницаемым и подмерзло. Я распахнул окно рядом с собой, и в машину ворвались струи холодного спертого воздуха. У меня потекло из носу.
— Вас не затруднит открыть ваше окно и понаблюдать за той стороной дороги? — попросил я Гонорию.
Она молча открыла окно, и так мы проехали несколько миль, глядя в разные стороны. Тело Гонории Кляйн тряслось около меня, словно какой-то безголовый куль, и я снова ощутил, как жесткая ткань ее пальто скользнула по моей руке. Большие оранжевые фонари у Гайд-парк-корнер обозначили нам путь к Найтсбриджу, и при их свете я бросил беглый взгляд на мою спутницу. Но увидел лишь ее ссутулившиеся плечи. Затем передо мной мелькнула нога в туфле на толстой каучуковой подошве, пухлая изогнутая икра в плотных коричнево-белых вязаных чулках, пересеченных темным швом. Я опять посмотрел на дорогу и попытался переключить свое внимание. Извилистый шов неожиданно напомнил мне, что я имею дело с женщиной.
Когда мы добрались до Пелхам-крессент, туман немного рассеялся. Я открыл массивную, тугую входную дверь, которая у Палмера никогда не запиралась, и пропустил доктора Кляйн вперед. Я ощущал себя связанным с ней, потому что мы вместе подверглись тяжкому испытанию. В холле было тепло, его устилали толстые ковры, и после уличной слякоти здесь приятно пахло полированным деревом и новыми тканями. Я с удовольствием отдышался и помедлил, пока она снимала пальто. Я заметил над ее головой огромный, украшенный кисточкой меч самураев, который Палмер почему-то решил подвесить над маленькой шифоньеркой. Когда-то она очень нравилась нам с Антонией.
