И тут я проснулся. Меня трясло. Вокруг царила тьма. Одеяла упали на пол, а складная кровать отсырела и показалась мне жесткой и холодной. Я ощутил резкую боль в желудке, несомненно, оттого, что много выпил прошлой ночью. Или эта ночь все еще продолжалась?
Я поднялся, отыскал халат и зажег свет. Лампочка без абажура высветила мрачный беспорядок — неудобную раскладушку со свисающими одеялами, ничем не прикрытый пол, мои чемоданы и сумки, из которых вываливались мыло, нижнее белье, связки писем и электробритва. Пиджак и брюки лежали сваленные в кучу, вчера я был пьян и швырнул их куда попало. В углу стояла полупустая бутылка виски. Повсюду разбросаны окурки. Я перевернул ногой бокал, который медленно покатился по полу и наконец остановился у ножки складной кровати. Судя по звуку, он был пуст. Хваленое центральное отопление не слишком повлияло на температуру комнаты. Я включил электрообогреватель, вмонтированный в стену, и его тусклый, бледный огонь смешался с неярким светом из-за окна. Проклятая астма, отступившая было, когда я пьяный и усталый лег спать, снова мучила меня, и я почувствовал, как она все туже сжимает мне грудь, словно широкая повязка. В легких у меня то свистело, то как-то странно булькало. Я попытался дышать медленно. Завязал пояс халата и открыл окно, но тут же захлопнул его, потому что в комнату ворвалась струя холодного воздуха. Я поглядел на улицу.
Далеко подо мной в полутьме дремала Лоундес-сквер. Ее окутывала дымка уличных фонарей, а черные ветви деревьев тянулись ввысь, доходя почти до моего окна. Непонятно было — то ли я вижу дома и мостовые в рассеянном сумеречном свете раннего утра, то ли это фонари освещают ночь. Небо было темным и непроницаемым. Оставалось только гадать, который теперь час. Мои часы остановились, а телефон еще не был подключен. Я заметил, что в парке нет ни души. Может быть, я и спал-то всего час-другой. Одно ясно — больше не засну. Я вернулся в комнату.
Конечно, Палмер был прав. Шок наступил на следующий день. Я возвратился в Лондон, совершенно потрясенный увиденным, поехал прямо на Лоундес-сквер и проспал допоздна. Если считать, что сейчас ночь, то это было вчера утром. Проснувшись, я ощутил ужас и горечь, каких никогда прежде не испытывал. В прошлом у меня случались приступы тяжелого отчаяния, но они возникали по вполне понятным причинам, и их основа была ясна. А сейчас все происшедшее не поддавалось разумной оценке, и невнятность, иррациональность сами по себе порождали страх. Я боялся остаться наедине с этим страхом, но и обратиться ни к кому не смог бы. Я даже не сознавал, какую роль в моем состоянии сыграл инцест. Я никогда не считал извращением чувственную близость и объятия близких родственников. Но наверное, именно инцест связывался в глубинах моего существа с неким образом. Я никак не мог его определить, и он-то и пробудил во мне едва ли не осязаемое чувство надвигающейся тьмы. Не менее странно, что этот ужас, каковы бы ни были его истоки, неразрывно соединялся в моем сознании со страстью к Гонории, словно меня и правда тянуло к собственной сестре.
Во время объяснения с Палмером мое ощущение близости к Гонории как-то рассеялось, растворилось в атмосфере. Если бы в этой атмосфере чувства не просто заявили о себе, но и стали слышны, то, очевидно, раздался бы громкий крик. Подумав о Гонории, я сосредоточился, и меня пронзила боль, от которой части моей души срослись, подобно кускам плоти. Я не мог подобрать названия своему состоянию, так не похоже оно было на все мои прежние влюбленности. Да в нем и не было никаких привычных признаков влюбленности. Однако я не считал, что его следует назвать как-то иначе. Разве не любовь заставила меня опуститься на колени?
Я не мог без муки вспоминать, как все откровеннее и смелее становились мои намерения и как они достигли кульминации. Но что-то еще продолжало терзать меня — какая-то мечта, таинственно и магически связанная с Гонорией, и в ней огненный свет битвы, внезапно вспыхнувший и озаривший наши прошлые встречи, преобразился в пламя жестокой, мучительной любви. Вернее, так я теперь это ощущал. Я мечтал о ней, свободной, одинокой, давно ждущей меня в темных и потаенных глубинах своего сознания, замкнутой, уединившейся, священной. Я просто не мог вынести открывшуюся мне правду, так отличалась она от всех моих фантазий. Я ни на секунду не предполагал, что у нее есть любовник, и пришел в ужас, узнав, что этим любовником оказался ее собственный брат. В моем воображении роились кошмары. Подобная страсть необычна у любой женщины. Похоже, что у Гонории это темное влечение приобрело поистине невообразимые масштабы. Теперь я понял силу своей любви к ней и по-новому оценил непостижимое, сбивающее с толку поведение Гонории.
Я думал о себе как о совершенно пропащем человеке, бесследно утонувшем в водовороте любви и безумия и к тому же лишенном всякой надежды. Для меня немногого стоило заявление Палмера, что у сцены, которую я видел, не будет продолжения. На мой взгляд, только воля Гонории, воздействующая на Палмера, способна привести к желаемому результату. Конечно, я не собирался ничего рассказывать Антонии. Она оставалась непричастной к этому, как совершенно посторонний человек. Да и нельзя было обрушивать на нее столь чудовищную новость, уж слишком она хрупка и беззащитна. Я не мог признаться Антонии в своей влюбленности, а значит, не мог говорить с ней обо всем, что прямо или косвенно имело отношение к этой влюбленности. Никто не должен был о ней знать. Допустим, Палмер сейчас женится на Антонии. Но удастся ли ему освободиться от когтей этой ведьмы со смуглой грудью? Естественно, нет. Я постоянно видел мысленным взором ее спутанные черные волосы, суровое, но в то же время ангельское лицо, обнаженное тело. Я чувствовал себя навеки проклятым, вроде человека, спавшего со шлюхами, к которому вдруг явилась богиня и он больше не в силах дотронуться ни до одной женщины.
Я провел целый день в полном бездействии и не мог ни есть, ни отдыхать из-за отчаянных болей и зуда в суставах. Потом вышел прогуляться в Гайд-парк, вернулся и сразу же снова вышел: страшно было остаться одному. В туманном парке было пусто, будто на луне, но в нем, по крайней мере, встречались какие-то человеческие следы. Я немного подумал о Джорджи, но, по-видимому, она отошла для меня в прошлое. Она так грустно поглядела на меня из прошлого, что у меня не хватило духа сосредоточиться на ней. Я не мог попросить Джорджи утешить меня, потому что любил другую. Старая, жалостная и скудная, как я теперь понял, любовь не излечила бы меня от новой. Я крепко напился и около девяти вечера лег в постель, желая лишь одного — забыться.
И вот теперь, проснувшись, я размышлял, не лучше ли всего будет снова уснуть. Бодрствуя, мне некуда было себя девать. Я постелил одеяла на раскладушку и лег, не закутываясь в них и не выключая света. У меня опять заныли суставы, и стало понятно — отдохнуть мне не удастся. Я встал и, вытряхнув все содержимое из чемодана на пол, начал искать таблетки от астмы. Наконец нашел их и поднял опрокинувшийся бокал, который, оказывается, треснул. Побрел на кухню и стал отмывать пластмассовую кружку, оставшуюся от предыдущего жильца.
И вдруг в квартире эхом отдался какой-то странный звук. Он прозвучал совсем близко от меня, заставив меня вздрогнуть, но я не сумел точно определить откуда. Он мог исходить из любой точки. У меня екнуло сердце. Я застыл, прислушиваясь к тишине и гадая, не почудилось ли. Но звук повторился. Через минуту, оправившись от испуга, я понял, что оба раза звонили в дверь. Застегнув халат, я двинулся по темному коридору. Дверь сзади себя оставил открытой, чтобы хоть что-нибудь разглядеть. Неуклюже шарил у двери, мои руки тряслись от нервного напряжения. Наконец мне удалось ее отпереть. На площадке горел свет. Передо мной стояла Антония.
