Я поглядел на часы. Трудно было поверить, что всего десять минут назад я звонил в больницу. «Скорая помощь» должна вот-вот приехать. И вдруг мы с Гонорией встретились взглядом. Я осознал, что впервые остался с ней после той ночи в Кембридже. Только теперь не наедине, а в сопровождении страшной компаньонки. Гонория была со мной, но будто призрак, будто воплощение боли. Я понял, что гляжу на нее, как никогда не смотрел на человека. Должно быть, так смотрят на демона. А демон смотрел на меня из-под желтоватой еврейской маски — прямая линия рта между изогнутыми уголками губ, черные узкие глаза. Затем мы оба перевели взгляд на Джорджи.
Гонория склонилась над ней и начала подбирать с пола разбросанные бумаги, платья, блузки, которые мы успели нагромоздить, обыскивая комнату.
Я вдруг сообразил, что Джорджи лежит в той же позе, в какой я ее застал. Расчистив пространство вокруг девушки, Гонория положила ей руку на плечо и повернула на спину. Она опустила вытянутую руку Джорджи на грудь. Потом подложила ей под голову подушку. Я вздрогнул. Встал на колени по другую сторону; позы двух женщин вызвали в моей памяти мрачную скульптурную группу Пиета — Гонория с опущенной головой, неожиданно смягчившаяся и сокрушенная, и Джорджи, убитая, отчужденная, уснувшая.
Гонория продолжала держать Джорджи за плечо. Этот жест словно превратил ее просто в спящую девушку, и я почувствовал, что тоже в силах дотронуться до нее, и провел пальцем по бедру Джорджи. Я ощутил под тканью мягкое, теплое тело. Но гораздо сильнее я ощутил трепет, словно меня ударило электрическим током, когда моя рука прикоснулась к руке Гонории. Мне вспомнилось, как наши руки вместе дотронулись до меча самураев. Я закрыл лицо. Прибыла «скорая помощь».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Наше лихорадочное веселье оживляло сцену у постели Джорджи. Мы все собрались вокруг нее, как родители вокруг больного ребенка. Яркие обертки, коробки от шоколада, игрушечные зверьки, книги издательства «Пингвин», экзотические сигареты были раскиданы по покрывалу. На туалетном столике стояло несколько ваз с цветами, а остальные разместились на подоконнике. Больничная палата походила на цветочный магазин. И атмосфера в ней чем-то напоминала Рождество.
Джорджи лежала на спине среди подушек и казалась просто перевозбужденной девчонкой. Ее лицо горело и почему-то сделалось пухлым. Волосы, грубо обкромсанные у затылка, немного подровняла медсестра, однако они по-прежнему свисали и топорщились, отчего Джорджи выглядела совсем юной. Она нервно поглаживала белую пушистую игрушечную собачку, которую ей принесла Антония, и смотрела на нас с доброй, застенчивой, умоляющей улыбкой. Мы ласково склонялись над ней.
Шел третий день пребывания Джорджи в больнице. Более двенадцати часов она находилась в коме, но теперь опасность миновала и дело пошло на поправку. Палмер сидел рядом с ней у изголовья постели, а я устроился напротив него. Антония расположилась на кровати, подобрав ноги, а Александр опустился на пол и прислонился к металлическому изножию кровати. Гонория Кляйн стояла позади Палмера, опершись на подоконник.
— О Господи, я доставила вам столько волнений! — сказала Джорджи. — Мне от одного этого плохо. Стыдно.
— Все хорошо, что хорошо кончается, — проговорила Антония, невольно проведя рукой по мягкому меху игрушечной собачки. Антония явно помолодела, узнав новости о Джорджи. Когда она услышала о них, то сразу перестала чувствовать себя побежденной, и ее уныния как не бывало. После трех дней возбуждения и переживаний она похорошела и сделалась похожа на прежнюю Антонию. Вчера она купила себе три шляпы.
— Ах вот как, значит, вам стыдно! — воскликнул Палмер. — Честно признаться, вам бы следовало задать хорошую трепку, а не баловать, как сейчас! — Он обнял рукой ее темную стриженую голову и легонько повернул ее к себе.
Я ощутил на себе взгляд Гонории Кляйн, но сам на нее не смотрел. Она стояла с любезным и каким-то по-кошачьи вкрадчивым выражением лица и разве что не улыбалась, хотя в нашей беседе участия не принимала. Александр был подавлен и не отрывал от Джорджи печального и мягкого взора. Он показался мне всецело поглощенным своими чувствами, и я ему позавидовал. Он сохранил способность чувствовать. А меня события полностью опустошили.
— Когда я очнулась, то не знала, куда деваться от стыда, — повторила Джорджи. — Подумала: здесь лежат действительно больные, а я только порчу жизнь себе и другим. Но знаете, все они попали сюда по той же причине, что и я. Женщина в крайней палате даже гордится, что приняла самую большую дозу.
Мы рассмеялись.
Александр еле слышно пробормотал:
— «Уснуть. Уснуть и видеть сны…»,
[18]
— но решил не продолжать цитату.
Я взглянул на нервно движущиеся руки Джорджи и ощутил жалость к этим рукам, любовно поглаживавшим игрушечную собачку. Но я больше не воспринимал Джорджи в целом. После того как она на глазах рассыпалась передо мной на части, мне не удалось вновь мысленно «собрать» ее воедино. У меня не осталось ни грана страсти или интереса к некогда близкому мне телу, лежащему теперь передо мной. Но что-то изменилось в ней самой, и ее новое, чужое лицо откровенно отталкивало. Как будто она правда умерла. При этой мысли мне захотелось встать на колени перед ее кроватью, закрыть лицо и застонать, оплакивая покойницу. Но я продолжал сидеть с вымученной улыбкой. Если бы я сейчас дотянулся до нее и похлопал по руке, это выглядело бы невыносимо фальшиво. Гонория не отрывала от меня глаз. Ее взгляд действовал на меня как холодное солнце.
— Ну что ж, для моих коллег работы хватит, — заключил Палмер. — Хотя, откровенно скажу, судьба не часто сталкивала меня с такими очаровательными пациентками.
Джорджи, как водится в подобных случаях, предложили пройти курс психиатрической реабилитации, и Палмер решил сам подлечить ее. Вскоре она отправится в Кембридж для недолгого отдыха.
— Конечно, это чушь, — заявила Джорджи. — Я абсолютно нормальна, куда нормальнее большинства психоаналитиков!
— Благодарю вас, моя дорогая, — отозвался Палмер, — я в этом не сомневаюсь. Но нужно немного привести себя в порядок. Вреда от такого лечения не будет.
Через несколько дней Джорджи расскажет Палмеру о своей сексуальной жизни и ничего не утаит, мелькнуло у меня в голове. Я пододвинулся и потрепал ее по руке. Джорджи вздрогнула.
— Дитя мое, увы, я не смогу провести целый день у вашей постели, — заторопилась Антония. — Я записана к своему парикмахеру. Мне пора. — Не глядя на меня, она поднялась с кровати и расправила элегантный весенний костюм. Вид у нее был сияющий.
— Я подвезу тебя, — предложил Александр. — Мне надо заехать и помочь в устройстве выставки. — Он смерил Джорджи глубоким, печальным взглядом, сжал обеими руками ее ногу под одеялом и удалился из палаты следом за Антонией.
Светило солнце, яркое, холодное солнце конца января, и в воздухе обманчиво запахло весной. От этого в палате стало веселее. Я принялся размышлять, не отправиться ли и мне, оставив с Джорджи Гонорию и Палмера. Сегодня днем мне предстояло дегустировать рейнвейн. Я бы еще успел. Но я ощутил, что мне трудно двигаться и говорить, будто на меня направили какой-то парализующий луч. Палмер держал Джорджи за руку. Он тоже замечательно выглядел — взгляд у него был чистый и ясный, лицо загорелое, гладкое, без морщин, а коротко стриженные волосы — нежные и сухие, словно мех. Я обратил внимание, что он весь светится, и предположил, уж не возобновилась ли у него связь с Антонией. Но нет, это невозможно. Через голову Палмера я посмотрел на Гонорию Кляйн. На ее лице застыла улыбка, как у древней статуи.
