На обратном пути, очутившись перед фасадом больницы, я замедлил шаг. Больница — огромное белое бетонное здание с ровными рядами квадратных окон и плоской крышей. От главного корпуса отходят в разные стороны крылья или выступы, чем искусно нарушается монотонность линий. В углублениях между этими выступами разбиты садики — на зеленых лужайках высажены молодые деревца, которые со временем станут большими деревьями, и всякие комиссии будут бесконечно спорить о них, разрываясь между лечебными преимуществами зелени и необходимостью дать побольше света в палаты на нижних этажах. Я постоял немного, глядя, как по квадратному двору подъезжают к главному входу и снова отъезжают машины. Потом пересек улицу, вошел и спросил, нет ли работы.
Глава 17
Потом я не переставал удивляться, как легко я туда поступил. Меня ни о чем не расспрашивали, не требовали рекомендаций. Вероятно, я внушаю доверие. До этого я ни разу не пытался получить место. Когда этим занимались мои знакомые, мне казалось, что это связано с длительными, трудными переговорами, если не с интригами. Чужие неудачи в сочетании с собственным моим нравом главным образом и мешали мне до сих пор предпринимать какие-либо поиски работы. Мне и в голову не приходило, что для получения места достаточно об этом попросить, и в нормальном состоянии я бы нипочем не стал пробовать. Вы, возможно, возразите, и не без оснований, что должность, которую я так легко получил, не требует квалификации, на нее мало охотников и при нехватке кандидатов на нее могли взять кого угодно, кроме разве полного паралитика, а моих знакомых прельщало, несмотря на все трудности, стать государственными служащими на высоком окладе, обозревателями лондонских газет, чиновниками Британского совета, преподавателями колледжей или членами правления Би-би-си. Все это так. И тем не менее на том этапе, которого достигла сейчас эта повесть, я был поражен — притом не только самим фактом получения места, но и тем, каким толковым работником я оказался.
Я числился санитаром. Рабочий день с восьми до шести, перерыв на обед сорок пять минут, один выходной день в неделю. Я был прикреплен к отделению, куда клали больных с травмами головы и которое называлось «Корелли» — по обычаю этой больницы обозначать отделения именами богатых жертвователей: мистер Корелли был мыловар из Сицилии, сын его, однажды будучи под мухой, вел свою «ланчию» по Аксбридж-роуд и получил трещину в черепе. В благодарность за исцеление своего дитяти старший Корелли проявил достойную щедрость — отсюда и название отделения, в котором я уже проработал четыре дня.
Обязанности мои были несложны. Явившись на работу в восемь часов, я брал ведро и тряпку и мыл три коридора и два лестничных пролета. Отмывались они легко, а подбавляя в воду немного мыла, я добивался прямо-таки блистательных результатов. Затем я мыл посуду после завтрака больных — ее к этому времени уже успевали снести в кухню. «Корелли» занимало три коридора — один на первом этаже под названием «Корелли I» и два на втором — «Корелли II» и «Корелли III». Кухня помещалась в «Корелли III», и тут-то главным образом протекала моя деятельность, а в чуланчике рядом с кухней я вешал свой пиджак и, если выдавалась свободная минута, садился просматривать газеты. Вымыв посуду, я отправлялся за молоком на главную кухню и, доставив бидоны на тележке, подымал их вместе с тележкой в служебном лифте. Это я делал с большим удовольствием. В главную кухню нужно было долго идти коридорами других отделений с причудливыми названиями; я шел быстро, встречая по дороге незнакомых людей в белых халатах, так же, как и я, спешащих по своим надобностям, и чувствовал, что мне вверено важное дело. В «Корелли III» мне разрешалось проводить операцию почти клинического значения — подогревать молоко на большой электрической плите и разливать его по кружкам, а санитарки разносили их тем больным, которым молоко не было противопоказано. Затем я нарезал хлеб и делил масло, а позже мыл кружки и блюдца и прибирал кухню.
Я изрядно побаивался своих коллег и начальства и очень старался всем угодить. Санитарки были по преимуществу молоденькие ирландки без единой мысли в голове, если не считать мыслью стремление к замужеству, с ними у меня сразу установились отличные отношения. Уже на второй день они называли меня «Джейки» и ласково дразнили и тиранили. Я с интересом отметил, что ни одна из них не принимает меня всерьез как мужчину. Несмотря на наши отличные отношения, что-то держало их на расстоянии — может быть, какой-то инстинкт подсказывал им, что я — интеллигент. Со старшей сестрой отделения я тоже ладил, хотя и по-иному. Старшая сестра была столь царственная особа, столь пожилая и строгая и столь проникнутая сознанием собственного достоинства, что социальная дистанция, разделявшая нас, уже сама по себе исключала возможность каких-либо трений. Личные мои странности не могли ее раздражать, поскольку мои претензии на звание человека нимало ее не интересовали. От меня ей было нужно только одно: чтобы я хорошо работал и знал свое место; а так как этому требованию я отвечал, то она, в знак одобрения, совершенно меня игнорировала, если не считать того, что каждый день, когда мы впервые встречались в коридоре, чуть поворачивала голову и в лице ее обозначалась едва уловимая перемена, которая, будучи спроецирована в бесконечность, могла бы превратиться в улыбку.
Выше старшей сестры в стратосферу больничной иерархии я не заглядывал. Больше всего меня затрудняли отношения с промежуточными слоями этого маленького общества. Под началом у старшей состояли три медицинские сестры, по одной на каждое «Корелли», и от них-то я получал распоряжения. Жизнь этих женщин, уже далеко не молодых, отравляла, с одной стороны, старшая сестра, деспотически их третировавшая, а с другой стороны санитарки, платившие едва завуалированной насмешкой за те страдания, каким сестры для поддержания собственного престижа считали нужным подвергать нижестоящих. Для сестер я был непонятным явлением. Они подозревали меня в каких-то кознях, не только потому, что я дружил с их врагами санитарками, но и потому, что более чем кто-либо в больнице, они догадывались о моей истинной сущности. Загадка, которую я собой представлял, их нервировала; и только для них я здесь, несомненно, существовал как мужчина. Между нами пробегал электрический ток, они старались не встречаться со мной глазами, и, когда они давали мне распоряжения, их высокие голоса поднимались еще на полтона.
Особенно я любил сестру из «Корелли III», с которой чаще всего имел дело. Звали ее сестра Пиддинхем, а среди санитарок она ходила под кличкой Пидди. Ей было лет пятьдесят, не меньше, и она, вероятно, уже давно начала красить свои длинные седые волосы в черный цвет. Пока я работал в кухне, меня неотступно преследовали ее глаза и голос, отточенные словесной войной и профессиональной привычкой окидывать людей критическим взглядом. Это всегдашнее ее желание ко мне придраться даже сближало нас до известной степени; я был бы рад доставить ей какое-нибудь неожиданное удовольствие, например, поднести ей букет цветов, но я знал, что с нее станется истолковать это как проявление чувства превосходства и возненавидеть меня. К печальной тайне ее жизни я испытывал уважение, граничащее с ужасом. А больше я из больничного персонала ни с кем не сталкивался, если не считать мужчины по фамилии Стич (он жил при больнице на правах некоего обер-санитара, был очень глуп и от души меня ненавидел) да нескольких уборщиц, пребывавших на разных ступенях кретинизма.
