Эта идиотская сцена на кладбище вывела его из себя, вызвала ощущение бессмысленности, знакомое ощущение, памятное еще со времен войны. Он знал свои уязвимые места. Посещение Бруно, после которого все пошло вкривь и вкось, заронило в нем чувство вины, а чувство вины в свою очередь неизбежно повлекло за собой бессилие. Майлз не выносил неразберихи, смятения чувств. Если бы только он сохранил самообладание у Бруно и не позволил себе разнервничаться, распереживаться! Теперь-то он понимал, что ничего не стоило повести себя иначе. Но он был так потрясен и взволнован, увидев Бруно, что просто не успел взять себя в руки. Сейчас он сознавал, что умышленно не дал себе труда подготовиться к этой встрече, умышленно не дал воли воображению. Отец, которому он дважды в год писал вежливые письма, явно сам был виноват в том, что они не встречались, он давно уже отошел от жизни Майлза на задний план — этакая почтенная статуя в нише с лицом мудреца, напоминающего Блсйка. Отвратительный больной старик в жалкой комнатенке на Стэдиум-стрит никак не вязался с этим образом, он предъявлял свои права, требовал думать о себе, страшил.
Еще до того, как Лиза передала ему слова отца о примирении, Майлз решил снова сходить к нему. Нельзя же было все оставлять в таком безобразном виде. Так или иначе, он не сможет работать: то, что произошло на Стэдиум-стрит, будет преследовать его воображение. У Майлза просто все внутри переворачивалось от жалости к отцу. Он не захотел выслушать излияний Бруно. Теперь он понимал — для Бруно ничего не кануло в Лету. Майлз ведь давно простил отца, то есть решил для себя не думать и не вспоминать об обидах, нанесенных ему Бруно. И он не желал возвращаться к прошлому в разговорах с ним. Прошлое было страшным, неприкосновенным, оно принадлежало лишь ему, Майлзу. Он готов был играть роль послушного сына, если бы только можно было играть эту роль, не теряя достоинства, не задевая ничего сокровенного, личного. Или, если угодно, он мог бы даже поболтать с Бруно, но о чем было болтать с чужим теперь для него человеком и к тому же умирающим? А вот вступить в живое, непосредственное общение с отцом, вспоминать прошлое — к этому Майлз был совершенно не готов. Невыносимо как раз то, что пришлось бы возвращаться к прошлому вдвоем с отцом, вместе. Сама мысль об этом вызывала у Майлза отвращение. Естественно, нельзя было ожидать, чтобы кто-нибудь его понял. Это было необъяснимо, но он ничего не мог с собой поделать. Он не мог разделить переживаний Бруно и, конечно, не мог вынести наставлений Денби. Все же нужно пойти туда и как-то все это выдержать, сыграть свою роль до конца. И когда он пытался теперь обдумать, как бы это осуществить, он говорил себе: мои боги здесь бессильны.
Сцена на кладбище не выходила у него из головы. Она тоже как-то была связана со Стэдиум-стрит, он чувствовал в ней дух все той же ужасной комнатенки Бруно. Конечно, Денби просто клоун, но сцена была жуткая. Денби каким-то образом тоже был виноват во всем. Впрочем, Майлз не думал, будто это Денби склонил Бруно позвать его. Появление Майлза на горизонте, скорее всего, мало устраивало Денби. Майлз вспомнил фразу Бруно, которую передала ему Лиза: «Пусть забудет мои последние слова…» Что она означает? Что отец снимает свое проклятье или что марки он завещает все-таки Майлзу? Майлз все эти годы и думать о них не думал. Он давно принял как должное, что они достанутся Денби. Однако, если бы вдруг он получил коллекцию, это было бы недурно. Это означало бы, что можно бросить службу и целиком отдаться творчеству.
Майлз прогнал от себя мелочные мысли о марках. Он порывисто встал и начал ходить по комнате. Несколько шагов туда, несколько обратно, мимо освещенного настольной лампой стола, который он содержал в образцовом порядке и на котором лежала его «Книга замет», ровная стопка голубых промокашек, стояли серебряная чернильница, подаренная Дианой, разноцветные авторучки, фарфоровая вазочка с красными и багряными анемонами. Он задержался на минуту перед небольшим квадратным зеркалом. Майлз привык считать, что похож на молодого Йейтса. Отражение, которое он увидел в золоченой раме, было слегка размыто, словно на картинах Сезанна, — мрачное, худое, неправильное лицо с длинным заостренным носом, тревожный, хмурый взгляд, редеющие, мелко вьющиеся волосы, тронутые сединой, искривленные, нервные губы. Не улыбнувшись, Майлз обнажил перед зеркалом неровные зубы. Какое теперь имеет значение, на кого он похож? Он снова принялся шагать по комнате. Он думал о Лизе и о сцене на кладбище.
Да, Лиза права: в том, как он прореагировал на эту сцену, было что-то викторианское. Конечно, Лиза способна постоять сама за себя. Она во сто крат тверже этого пьянчужки и пустомели Денби. Хотя Майлз и привык смотреть на Лизу глазами Дианы, которая видела в ней «птицу с перебитым крылом», ему теперь казалось, что, как ни странно, он с самого начала чувствовал в ней сильного человека. Лиза была личностью. Шуточное ли дело — работать в этакой школе! Майлз побывал там однажды, и то, что он увидел, произвело на него гнетущее впечатление: грязь, беспорядок, вонища, изможденные мамаши, дети, дерущиеся на улице. Лиза жила в реальном мире, который совершенно не походил на ту реальность, что силился он отразить в своих стихах. Жить среди людей и для них было ее призвание, и Майлз уважал его и преклонялся перед ним.
Почему же он так встревожился из-за того, что Лиза способна выносить дурачества Денби? И почему, как он совершенно ясно уловил, не следовало рассказывать об этом Диане? Лиза была частью его домашнего уклада, частью его жизни. Они с Дианой давно решили, что она уже не выйдет замуж и навсегда останется с ними. Диана спрашивала его, не против ли он. Нет, он был не против, он был даже рад, что Лиза останется с ними, даже очень рад. Ему доставляло удовольствие видеть ее. В ее обществе он находил то, чего не могла дать ему Диана: с Лизой он говорил о вещах, в которых Диана не разбиралась. Майлз считал Лизу самостоятельным, замкнутым, обособленным существом. У нее не было своего дома, но была своя работа. Она не походила на других женщин, жила отшельницей. Она ведь и в самом деле несколько лет жила в монастыре, и эти годы оставили на ней печать сдержанности, отстраненности. Не потому ли он был потрясен, увидев ее с Денби, — словно у него на глазах какой-то мужлан глумился над монашкой, схватив ее за рясу.
«А что, это выглядит странно, если мужчина хочет со мной пообедать?» Нет, совсем не странно. Лиза не такая хорошенькая, как Диана. Ее нужно узнать как следует, чтобы почувствовать ее притягательность. И Майлз чувствовал. Он видел ее красоту, потаенную красоту, проникновенность взгляда, выразительность рта. Посторонний вряд ли заметит это. Майлз мог себе представить, какой кажется Лиза со стороны: изможденная, не очень-то следящая за собой школьная дама в годах. Впрочем, и такая особа тоже может получить приглашение пообедать. Но только не Лиза. Эта выходка Денби, конечно, бессмыслица, пьяная блажь, но тут возникает вопрос, и Майлз вдруг понял, что этот-то вопрос и не дает ему покоя. А если бы выяснилось, что у Лизы есть поклонник, что тогда?
Кстати, он ведь ничего не знал о Лизе. Притча о птице с перебитым крылом могла служить прикрытием. Беседуя с ней, он никогда не касался ее прошлого. Неизвестно почему, у него сложилось впечатление, что она избегает говорить на эту тему. Он ничего не знал об интимной стороне ее жизни, не знал, существовала ли таковая вообще. Диана утверждала, что Лизу не интересуют мужчины, и Майлз тоже привык так считать. Когда он задавал Лизе обычный вопрос, как она провела день, ему никогда не приходило в голову, что в этом «дне» может присутствовать мужчина. В самом деле, он и вообразить не мог, чтобы у Лизы была какая-то тайная жизнь. Сцена на Бромптонском кладбище навела его на мысль, от которой ему уже некуда было деться, — за Лизой могут ухаживать. Она не замужем. Она свободна.
