— Но вы видите дело с обеих сторон.
— Совершенно верно. Я была виновата и промолчала — сперва потому, что это было неизмеримо ужасно, а потом потому, что это никого, кроме нас, не касалось и я не могла…
— Не могли снизойти до того, чтобы опровергнуть гадости, которые люди мимоходом говорили о Джордже.
— Да. От этого слухи только усилились бы, все стали бы говорить, что я его покрываю, были бы просто счастливы. Но из-за… самого этого случая… и из-за моего молчания… я виновата. Так что в каком-то смысле Джордж прав и может себя с этим поздравить. Но он превратил это в орудие против меня… как-то злобно, втихомолку… это так ужасно… это карикатурно преувеличенное осуждение, это противоположность, полная противоположность любви и состраданию.
— Значит, объективно виноваты вы, а Джордж прав, но он так себя ведет из-за случившегося, словно виноват он.
— Да. А то, что вы называете «видеть дело с обеих сторон» — часть моего мучения. Это война, ад, ад — это именно такая война.
— Вы говорили о решимости Джорджа, а как насчет вашей? Вы считаете, что он действует втихомолку и злобно. Это ваше видение. Конечно, Джордж инстинктивно, как и все мы, стремится к самосохранению. Да, он как-то перекроил случившееся на свой лад. Но и вы тоже. Он не может себе позволить любви и жалости. Но и вы, кажется, тоже.
Стелла помолчала.
— Если бы я верила, что такой живительный родник может пробиться… но все мои силы уходят на выживание. Я не хочу стать машиной для страдания и ненависти. Я хочу сохранить рассудок. В смысле сострадания, любви и прочего лучшее, что я могу, это стараться думать о Джордже беспристрастно. Вы не полагаете, что он покончит с собой?
— Нет.
— Для меня самоубийство всегда было абстракцией. Никто не может всецело предаться этой идее.
— Люди — абстрактные существа и редко решаются на что-либо всецело.
— Я знаю, что вы уважаете самоубийство, из-за Масады
[113]
.
— При чем тут это. К самоубийству часто прибегают ради мести или чтобы доказать свое всемогущество.
— Это похоже на Джорджа. Но нет, я не вижу его в роли самоубийцы. Возможно, в один прекрасный день его линчует толпа. Но жестокость — это сила, она, словно магия, внушает людям страх.
— Его будут охранять, окружат любовью!
— Да. Как короля.
— Как короля, которым он поневоле должен быть, потому что вы — королева. Вы однажды сказали, что чувствуете себя принцессой, вышедшей замуж за простолюдина. «Это сказывается в конце концов» — ваши слова.
— Правда? Чего я только не говорю! А вы все запоминаете.
— Не зацикливайтесь слишком на этих картинах. Неплохо время от времени признаться, что ничего не видишь. Мы ничего особенного собой не представляем, и машины-то из нас так себе. Вы воображаете, что ваши мысли — лучи силы. Ведите себя проще, вдруг это поможет вам увидеть вещи как они есть.
— Вести себя проще…
— Да, в свете, льющемся извне, в свете заурядной веры или надежды, ничего заумного.
— Вы опять проповедуете смирение! Насчет возвращения домой. Если бы я могла увидеть в этом свой долг… но я не могу. Не могу войти в темноту. Мне нужна картина, мне нужен план. Вы по-прежнему думаете, что Диана Седлей ничего не значит?
— Да, она — игрушка, divertissement
[114]
. Неужели вы из-за нее беспокоитесь?
— Да. Но свои чувства из-за нее я могу понять, они просты и здоровы по сравнению со всем остальным. Я раньше думала, что он может ее убить. Я подозреваю, что он был с ней, когда умер Руфус. Как вы считаете, может быть, Джордж просто сумасшедший?
— Нет.
— Или эпилептик?
— Нет.
— Электрошок и все такое?
— Нет.
— Но вы думаете, что это опасно, вот так ждать, проводить время? Я уже одержима «времяпрепровождением». Я не могу остановить время, не могу его использовать. Я раньше все списывала на неудачный брак, но это не то, это гораздо шире. Конечно, оттого, что Джордж без работы, все еще хуже — у него слишком много свободного времени, он сидит и фантазирует. Воображает жуткие вещи. Когда-то, сто лет назад, он мне про них рассказывал.
— Вы вместе этим занимались?
— Вы хотите спросить, захватывали ли меня его фантазии? Да, пока я не начала…
— Бояться его?
— Ненавидеть, или что там.
— И они вас все еще захватывают?
— Больше чем захватывают. Я становлюсь Джорджем. Ну допустим, я вернусь. Я буду в безопасности?
— Он полностью занят Джоном Робертом Розановым.
— И меня, может быть, просто не заметит? Надеюсь, эта одержимость безобидна. Это значит, что я могу подождать или что ждать не нужно?
— Как вы думаете, Джордж знает, насколько дружны вы были с Розановым в свои студенческие годы?
— Я не была с ним дружна. Он просто думал, что из меня может выйти философ. А я…
— А вы?
— Ну, вы же знаете Джона Роберта или знали.
— Вы не думаете, что вы — часть проблемы Розанова?
— Надеюсь, что нет. Я отказалась от Розанова, когда увидела, как одержим им Джордж.
— И философию бросили, чтобы Джордж не догадался случайно, что вы годитесь в философы, а он нет!
— Не надо! Это было сто лет назад, еще до того, как мы поженились. Я уже тогда изучала Джорджа.
— Я помню, вы как-то сказали, что Джордж интересовал вас больше всего на свете.
— Как бы то ни было, я не хотела строить отношения с Джорджем, пока он одержим Джоном Робертом, — слишком много матрешек, вложенных одна в другую. Тут что-то есть, если бы я только могла это понять, пока жду. Джорджа нельзя объяснить с помощью старых теорий. С тем же успехом можно сказать, что он одержим бесами. Это скорее что-то достойное жалости, как болезнь или неуемный зуд, вроде похоти, как нервическое, неконтролируемое обжорство назло себе и всем. Он теперь знает, что уже никогда ничего не добьется в жизни. На самом деле он жалок. В романе он был бы комическим персонажем.
— В романах мы все были бы комическими персонажами. Лучше бы вы продолжали изучать философию или экономику, а не Джорджа.
— Да. Это часть того сна.
— О счастье?
— Мне снится, что я вернулась в университет. Только не говорите «что вам мешает», или «какие ваши годы», или…
