— Хорошо. А из тех пьес, которые Джордж писал, так ничего и не вышло?
— Конечно, нет. А он их вам не показывал?
— Да. Мне очень жаль, что я потерял Джорджа. Я не люблю терять людей.
— Если бы вы его не потеряли… но это невозможно. Если бы вы не потеряли Джорджа, в конце концов он возненавидел бы вас, как сейчас ненавидит Розанова. Мне кажется, он порвал все свои пьесы. Мой роман, во всяком случае, он порвал.
— Я не знал, что вы написали роман.
— Считайте, повезло, а то пришлось бы его читать.
— Надеюсь, вы напишете другой.
— Проблема в том, что я не могу ничего делать, не могу ни на кого производить впечатление… Я знаю, вы видите Джорджа кем-то вроде героя нашего времени.
— Бессильный человек, сперва равнодушный, потом озлобленный.
— Озлобленный Джордж. Очень утешает. Вы знаете, у него время течет очень странно, он как преступник, который уже отсидел и вышел на волю, только его преступления все еще впереди. Он заплатил авансом, и это дает ему право на злобу.
— Оправданный грешник, продолжающий грешить. Вы сказали, что Джордж чувствовал себя как фашист, военный преступник — отбыл длинный срок, искупил свою вину, но все же не раскаялся!
— Да. Он очень интересовался нацистскими преступниками. Прочел о них кучу книг. Он уже ничего не добьется в жизни, то есть наукой или писательством, но еще может выделиться, если что-нибудь натворит. Я уверена, он об этом мечтает… все эти мелкие выходки…
— Например, попытка вас убить?
— Ну… в каком-то смысле он пытался… но…
— Он толкал машину.
— Да. Я до сих пор вижу его ладони, прижатые к Заднему стеклу… такие бледные… словно у какого-нибудь зверя…
— А потом он вас вытащил и пинал ногами.
— Кажется, это меня злит больше. Я его провоцировала. Я дразнила его Розановым. Если он в самом деле меня когда-нибудь убьет, это будет несчастный случай.
— Неважно. Продолжайте. Все его мелкие выходки или шуточки, как говорят его поклонники…
— Они как… образы, символы… как репетиция чего-то, что он сделает в один прекрасный день и успокоится… и тогда остановится… это его наконец удовлетворит, а может, внушит ему отвращение, он что-то уничтожит в самом себе, выдохнется, бледный, слабый, как червяк в яблоке, и весь его зуд утихнет.
— А на какой стадии он сейчас?
— Это я и хочу понять. История с Розановым прервала ход вещей. Это серьезно, но в каком-то смысле тоже, может быть, divertissement. Это случайность, она может пройти. Розанов вернется в Америку, и Джордж оправится. Тогда мы все узнаем.
— Узнаем, случилось ли уже оно… то, что должно его исцелить?
— Да. Я думала, что это будет случай с римским стеклом.
— Да?
— Потом я думала, что это случится, когда он убьет меня.
— Но вы еще живы.
— Да, но могло хватить и попытки.
— А если нет?
— Он может решить, что обязан меня убить, чтобы довести дело до конца. Возможно, он видит эту историю как фиаско, потерю лица, неудачу.
— Так вы поэтому ждете?
— Нет, не поэтому, это ничего не меняет; если я решу вернуться к Джорджу, значит, я буду готова рискнуть. Я просто не хочу возвращаться наобум, теряя чувство собственного достоинства, с затуманенной головой, без стратегии…
— Стратегии!
— А теперь, раз уж я столько времени тянула, я с тем же успехом могу дождаться, пока Розанов уедет обратно в Штаты.
— А если Джордж исцелится, выдохнется, как вы сказали, будет слабый и бледный, как червяк в яблоке, кроткий, будет ли он вам по-прежнему интересен? Может быть, вам просто нравится ждать?
— Иногда мне кажется, что Джордж — рыба, которая попалась мне на крючок… на длинной, длинной леске… и я ее вываживаю… вываживаю… Какая жуткая картина.
— Что за музыка такая странная?
— Это ярмарка на общинном лугу.
Доносившиеся издали звуки ярмарочной музыки, разбавленные и облагороженные теплым вечерним воздухом, слабые, прерывистые, долетали в сад Белмонта. Чуть ближе заходился в лиричной, почти соловьиной, песне дрозд. Дерево гинкго примеряло летний плюмаж. Пышные висячие ветви были похожи на округлые лапы огромного зверя. В саду пахло цветами бирючины. По правде сказать, ими благоухал весь Эннистон, так как этот ценный кустарник был популярен в качестве живой изгороди.
— Перл, я боюсь.
— Чего, милая?
— Давай закроем ставни.
— Еще рано.
— Я написала Марго.
— Вот молодец.
— Смотри, какое хорошее пресс-папье вышло из каменной руки.
Хэтти положила известняковую руку, найденную в заросшем саду, поверх стопки писем. Письма были адресованы тете Марго, школьной подруге Верити Смоллдон и Кристине, у которой Хэтти гостила во Франции.
— Ты ответила тому нахальному журналисту?
— Да. Еще вчера. Подумать только, в газете знают о моем существовании!
Редактор «Эннистон газетт» написал Хэтти с просьбой об интервью.
— Надеюсь, ты наотрез отказала.
— Конечно.
Ночью Хэтти видела страшный сон, и его обрывки никак не шли у нее из головы. В пустом сумеречном магазине она увидела на верхней полке маленькую красную полупрозрачную тварь и сочла ее большим ужасным насекомым. Потом тварь запорхала, и Хэтти увидела, что это очень маленькая и очень красивая сова. Совушка закружила прямо у Хэтти над головой, вызывая пронзительное чувство удовольствия и в то же время печаль. Хэтти протянула руку, пытаясь схватить сову, но боялась ей повредить. «Выпусти ее в окно», — сказал чей-то голос, но Хэтти знала, что эти совы живут в комнатах, а на улице погибают. Потом она посмотрела на другую полку и с ужасом увидела, что там сидит кошка и вот-вот бросится на сову.
— Ты сегодня какая-то беспокойная.
— Так пахнет цветами, я не могу дышать. Отец Бернард сказал, что, может быть, придет.
— Уже не придет.
— Может, и придет, он всегда поздно приходит. Перлочка, ты его не любишь.
— Мне кажется, он в чем-то фальшивит.
— Это несправедливо.
— Пусть будет несправедливо.
— Не сердись.
— Перестань, я вовсе не сержусь!
— Пожалуйста, не шей. Что ты шьешь?
— Твою ночную рубашку.
— Тебе понравилось в Лондоне?
— Да, конечно.
— Жаль, что ты не любишь картинных галерей.
