Том и Антея были вместе, и с ними — Питер Блэкет, влюбленный в Несту и полувлюбленный в Тома. Рядом с ними Валери и Неста, обеспокоенные экзаменами в колледже, говорили о Кейнсе
[117]
. Валери (Афродита) до сих пор была одета в длинную белую тунику (на самом деле — нижнюю рубашку). Подошел Гектор.
— Все пропало.
— Да нет, Гектор, все прошло очень хорошо.
— Она еще там? — спросил Эндрю Блэкет у Джереми.
— Да. Питеру ни слова.
— Само собой.
Эндрю раздумывал, не поехать ли ему прямо в Мэривилль сегодня же вечером, чтобы предложить свою жизнь, любовь, честь и имя Стелле, которую обожал в полной тайне уже много лет. Конечно, им пришлось бы эмигрировать. Он представил, как живет со Стеллой в Австралии; на секунду у него закружилась голова, и он чуть не потерял сознание от счастья.
Здесь и там между пьющими виднелись головы оленей, псов и огромных хохлатых птиц. Косматый медведь притопал к Тому и оказался Бобби Беннингом.
— В этой штуке должно быть ужасно жарко!
— Да, а у меня зверская простуда. Простуженному несладко внутри медвежьей головы, скажу я тебе. А Скарлет-Тейлор здесь?
— Нет, он работает.
Бобби Беннинг, все еще мучась своей неспособностью преподавать инженерное дело, не мог открыться ни Тому, ни Гектору и выбрал в наперсники Эмму, явно серьезного ученого, но пока не нашел случая ему исповедаться.
Гектор был расстроен сегодняшними разногласиями с Джонатаном Трисом, которого он пригласил помочь с музыкой и уже пожалел об этом. Обиженный Трис уехал обратно в Оксфорд. Однако это уже казалось Гектору мелочью. Он начал понимать, что сойдет с ума, если в десять вечера уйдет в свое одинокое жилище, оставив Антею в обществе Тома.
— Давайте купим чего-нибудь выпить и пойдем куда-нибудь еще. Например, ко мне.
— Или на общинный луг, — сказал Бобби. — Ярмарка ведь еще не кончилась.
— Там плясали вокруг камней Эннистонского кольца.
— Плясали! Кто?
— Не знаю, говорят, что они были одеты в белое.
— Друиды, кто же еще!
— Пойдемте на общинный луг.
— Каждый берет с собой по бутылке!
Тома, который в этот момент, смеясь, примерял медвежью голову Бобби Беннинга, тоже раздирали мучения. Он так и не написал Розанову, хотя несколько раз садился за письмо. Как он мог признаться такому человеку, что его не тянет к этой девушке? Конечно, были тысячи обходных путей: мы побеседовали, и, несмотря на огромную взаимную симпатию… мы согласились, что мы оба еще слишком молоды… она не уверена, что я именно тот человек, который… нас не очень влечет друг к другу… Но весь ужас был в том, что Тома действительно влекло к ней, только не в том смысле, в котором нужно. Этот чертов тиран меня к ней привязал, думал Том почти в ярости, я не хочу быть на привязи, но освободиться так трудно, я уже изменился. Это из-за него я так много о ней думаю. Я не могу просто взять написать письмо и забыть обо всем. Это внутри меня, и оно растет, как гадкий ядовитый сорняк. До чего унизительно. Она, должно быть, меня ненавидит. А еще она меня пугает, она как злая дева, что-то вроде магической куклы, приносящей несчастье, проклятье, погибель на мое счастье и мою свободу. Он меня связал, и это чертовски нечестно. Но если я на него разозлюсь и напишу ему какое-нибудь ужасное письмо, все равно какое, потому что любое письмо будет ошибкой, я сойду с ума от раскаяния. Он мне небезразличен, мне не все равно, что он обо мне думает, вот до чего дошло!
Том впервые в жизни (и, без сомнения, ему очень повезло, что до сих пор не пришлось испытывать подобного) переживал черную, отравную игру воображения, одну из худших и притом наиболее распространенных форм людского страдания. Его мир стал непонятен, наполнился ужасными преступлениями, мучениями, карами. Тома терзали страх и чувство вины, он предвидел какую-то катастрофу, в которой был виноват только он сам, но которую в то же время навлекли злые, ненавистные ему враги. Без толку было взывать к разуму и здравому смыслу, повторяя себе, что это лишь нелепый эпизод, который скоро уйдет в прошлое и будет вызывать только смех. О, если б он с самого начала отказался! Тогда легко было сделать правильный выбор. Где же его счастье, где его удача, его, которого все любили и который когда-то любил всех?
Том верил, и в этой вере было что-то детское, что день у моря его каким-то образом излечит. Старая идея семейной поездки на море была исполнена невинности и тихой радости. Ему нужно было увидеть Хэтти еще раз, в какой-нибудь обычной ситуации, как бы смывая болезненное, нечистое ощущение их предыдущей встречи, когда он вел себя как мужлан. Но встреча в заросшем саду теперь, задним числом, казалась ему не менее ужасной. Может, потому, что он хотел произвести на нее лучшее впечатление? Он выглядел жалко. Преимущество было у нее, она была холодна, надменна, почти игнорировала его. Изгнать демонов не удалось. А потом он впал в странную экзальтацию, которую потом никак не мог понять, из-за того, что Христос был в Англии. Потом он попытался написать об этом песню: Христос был тут, был тут, был тут, не страшись, слышишь, он приезжал с дядей-купцом, Иосифом Аримафейским, не страшись, слышишь, ужель стопы, ужель стопы прошли, прошли в те времена, не страшись, слышишь, когда он приезжал, с дядей-купцом, не страшись, и так далее. Но экстаз прошел, а песня не получилась. Потом, в тот день у моря, он испытал ужас от потери Зеда и слышал надрывный плач Адама, и даже последовавшее спасение собачки не смогло сгладить ужас от этих воспоминаний. А теперь, по прошествии времени, самое ясное, самое ужасное и унизительное воспоминание, оставшееся у Тома, было то, что он видел с вершины скалы и не рассказал об этом сразу своему спутнику: Хэтти раздевается, сиреневые чулки под цвет платья, темно-фиолетовый верх чулка, а над ним — бедро.
— Джентльмены, паб закрывается.
— У нас хватит выпивки?
— Куда вы?
— На общинный луг.
— Ярмарка еще не кончилась, там еще пляшут вокруг Кольца.
— А мне можно с вами?
— Погодите, я тоже возьму еще бутылку.
— У меня с собой радио.
— У меня тоже.
— А как насчет стаканов?
— Возьмем по дороге у Гектора.
— Я понесу, — сказал Том Антее.
— Нет, я, у тебя и так руки заняты.
Они вместе вышли в теплую ночь, еще хранящую немного света в небе. Кучка пьяных, собравшихся на мостовой, тихо пела: «Я сделаю вас ловцами, ловцами человеков, идите за мной, идите, я сделаю вас ловцами, ловцами человеков». У Тома зашумело в голове, и он понял, что изрядно набрался. Антея взяла его за руку, и на глаза ей навернулись слезы. Она любила Джоя Таннера, страстно и безответно, и нежно любила Тома, но лишь как друга, как брата.
