В качестве причины или оправдания называли также фрустрированное честолюбие, или, выражаясь проще, говорили, что Джордж злится, потому что он неудачник и знает это. Студентом он изучал философию, потом историю и археологию. Он закончил университет с хорошими оценками, но не попал на вожделенные академические должности. Он писал пьесы, которые никто не ставил, и, по слухам, стихи, которые никто не хотел печатать. Без сомнения, его пожирала зависть к людям искусства и мыслителям. Он занимался историческими изысканиями и часто называл себя археологом, хотя никогда не работал в поле — только студентом провел две недели на раскопках у Римской стены
[32]
. Он вошел в музейно-архивный мир, поработал в одном-двух местах, потом стал заместителем хранителя нашего эннистонского музея, где также получал стипендию как ученый-исследователь. Говорили, что он пишет какой-то значительный труд. Однако факт оставался фактом — Джорджу было уже за сорок, а он пока не опубликовал ничего, кроме «Краткой истории эннистонского музея». (Эта небольшая работа, еще доступная в магазинах, написана хорошо, но в силу тематики не представляет особой важности.) Джордж был на самом деле умен, он был живым, одаренным, подающим надежды человеком, в которого когда-то влюбилась Стелла и за которого она вышла замуж. (Глупца она не полюбила бы.) Но почему-то со всеми своими талантами он так ничего и не совершил. Вместо этого он занялся саморазрушением. Никто особенно не удивился, когда Джордж закончил свою карьеру музейного работника, расколотив коллекцию римского стекла.
Сознаюсь, что не могу предоставить вам универсального объяснения. Каждое человеческое существо отлично от других; эти отличия куда глубже, разительнее, причудливее, чем мы можем вообразить, и наше постоянное желание изобразить человеческую жизнь в виде драмы заставляет нас видеть «в одном и том же свете» события, у которых могут быть различные истолкования и разные причины. Конечно, человека можно «вылечить» (утешить, подбодрить, улучшить, встряхнуть, вернуть в более функциональное состояние и т. д. и т. п.) историей, состряпанной из его жизни, но это совсем другое дело. (Причем подобные истории могут исходить от врачей, священников, учителей, авторитетных друзей и родственников, а могут быть изобретены самим человеком или взяты из книг.) На самом деле мы гораздо более хаотические творения, и в нас даже больше грубого случайного мусора, чем утверждают искусство и вульгарный психоанализ. Понятие греха тут, возможно, больше подходит, чем научная терминология, и с той же вероятностью может оказаться целительным. Грех гордыни в жизни конкретного человека может быть малым или великим, а раненое тщеславие — мимолетным уколом булавки или саморазрушающей, даже убийственной одержимостью. Возможно, уязвленное тщеславие толкает на самоубийство больше людей, чем зависть, ревность, злоба или жажда мести. У Джорджа в душе была глубокая (хочется сказать — первородная, что бы это ни означало) рана, разъедаемая желчью от любой, даже самой крохотной, несправедливости или неудачи. Гордость, тщеславие и ядовитая обида затмевали ему солнце. Он воспринимал мир как заговор против себя, а себя видел жертвой вселенской несправедливости.
Во время действия этой истории довольно мало было известно об отношениях Джорджа с Джоном Робертом Розановым, так что эти отношения не фигурировали в теориях, объясняющих поведение Джорджа, и мифах о нем. Джордж стал учеником Розанова, когда изучал философию в Лондоне. Джорджу было двадцать, Розанову — за пятьдесят. Розановы, как известно, бедная семья из Бэркстауна. Дедушка, социалист-марксист, бежал из царской России. (По слухам, он был родственником художника, носящего ту же фамилию.) Он прибыл в Англию к свободе, нищете, неизвестности и разочарованию. Его сын, отец Джона Роберта, женился на местной девушке, методистке, обратился в христианство и разлюбил — точнее, никогда особенно не любил — политику. Он был электриком и временами сидел без работы. Дедушка прожил достаточно долго и успел утешиться сознанием, что, по крайней мере, внук стал незаурядным человеком. Джон Роберт, единственный сын, пошел учиться в эннистонскую школу с углубленным преподаванием предметов (ныне, увы, более не существующую), а затем в Оксфорд. Окончив университет, он отправился в Америку, где преподавал в Калифорнии, а затем в Нью-Йорке. Вернулся преподавать в Лондон, потом опять уехал в Америку, регулярно, иногда надолго, приезжая, чтобы внести вклад в английскую философию. Он нежно любил родителей, и его регулярно видели в Эннистоне, пока не умерла его матушка. Слава его среди нас не увядала. Однако у него было мало друзей в городе, и все говорили, что он не умеет заводить друзей. Он поддерживал отношения с Уильямом Исткотом и с эксцентричным старым часовщиком, с которыми говорил о философии.
На Джорджа Маккефри он сильно повлиял. Джордж «влюбился» в Розанова, в философию, в розановскую философию. Однако его душевное потрясение было столь велико, что он не высказывал своей любви (тоже, конечно, под влиянием Розанова); вернувшись домой, он говорил о Розанове с обожанием, но никогда никому не открывал, насколько полно этот человек завладел его душой. Можно спорить, был ли Джордж когда-нибудь любимым учеником. Но что известно совершенно точно — Розанов посоветовал Джорджу бросить философию, и тот послушал совета. Здесь следует вкратце рассказать о философских взглядах Розанова. (Замечу, что я не философ и не могу ни комментировать, ни разъяснять подробности.) Джон Роберт в пору своей многообещающей юности был скептиком, редукционистом, лингвистическим аналитиком, что называется (хотя, как мне объяснили, в данном контексте — неправильно) — логическим позитивистом самой суровой антиметафизической школы. Его методистское воспитание, кажется, совершенно безболезненно испарилось или как-то естественно перешло в методичный атеизм. Он был и остается истым пуританином. В Америке он заинтересовался философией науки (он неплохо знал математику) и провел немало времени в диспутах с физиками, пытаясь прояснить их философские заблуждения. Он опубликовал две ранние книги: одна — «Логика и сознание», камня на камне не оставившая от взглядов Гуссерля; другая — о Кантовом воззрении на время. Затем добавилась длинная книга под названием «Кант и кантианцы», после которой стало ясно, что он не просто «умненький мальчик». Далее последовали получившие известность труды о Декарте и Лейбнице, потом — «Критика теории игр» и основополагающий труд — «Ностальгия по конкретному». Затем он через Канта впервые заинтересовался философией морали, от которой в молодости отмахнулся; какое-то время был одержим Платоном и написал книгу «Бытие и запредельное», замечательный, но эксцентричный труд о Платоновой теории идей. (Он также написал небольшую работу, ныне ставшую редкостью, — «О математических объектах у Платона».)
Он встретился с Джорджем именно на этой довольно беспорядочной и эклектической стадии своего научного пути, когда, по выражению Уильяма Исткота, «пускал фейерверки во все стороны». В это время Джон Роберт объявил (такое с ним случалось время от времени), что философия «невозможна», «слишком тяжела для человека», что «у него совсем съехала крыша» и он решил стать историком. Он интересовался историей Греции еще в Оксфорде и за год «отдыха» сочинил и опубликовал труд о причинах Пелопоннесской войны. Он также написал небольшую работу, ныне считающуюся классической, о греческих кораблях и морских сражениях. (Вероятно, в душе Джона Роберта кроме математика скрывался еще инженер.) Далее он всех удивил, написав книгу о Лютере. Затем вернулся в философию. О его позднем периоде можно спорить. Некоторые говорят, что он стал неоплатоником. И действительно, он опубликовал какие-то отрывки о Плотине. Другие утверждают, что он ударился в религию. Ходили слухи о его «тайном учении» и «великой книге».
