У изножья дивана стоял Брайан. Он глядел на невестку почти так же, как его сын, — обеспокоенно и заботливо. Он восхищался Стеллой и ценил ее. Он не мог бы сформулировать свои чувства к ней; конечно, он ее любил, но «любовь» — слишком многозначное слово. Они робели друг перед другом. Иногда, целуя ее — это случалось редко, например, на Рождество, — он сжимал ее руку. Он хотел дать понять, какого он высокого мнения о невестке. Он так не любил Джорджа в том числе и потому, что тот совершенно не ценил Стеллу. Брайан всегда жалел, что у них со Стеллой не может быть обыкновенного семейного приятельства. Он воображал себе счастливую семью, в которой мог бы без усилий наслаждаться обществом Стеллы, болтать с ней, шутить с ней, работать вместе, играть с ней в бридж (Стелла хорошо играла в бридж). Но этому не суждено было случиться. А теперь, когда Стелла внезапно оказалась одна, без Джорджа, у Брайана дома, он не знал, что с ней делать, что все это значит и что из этого выйдет.
Габриель тоже смотрела на это явление: Стелла, лежащая на диване, и тоже была в растерянности. Это она затеяла привезти Стеллу сюда; тогда Габриель этого очень хотелось, но теперь она не могла вспомнить почему. Она тоже любила Стеллу. Она хотела помогать ей, защищать ее, баловать, холить и лелеять. Сочувственно гладить эту гордую голову. Габриель хотелось на время (а может, и навсегда — почему бы нет) спасти Стеллу от жизненных опасностей. Она хотела подарить Стелле временный отдых от домашней тирании, передышку в борьбе. Она хотела забрать Стеллу от Джорджа. Она хотела, чтобы Джордж был низвергнут и проклят. Она хотела, чтобы Стеллу защитили и спасли. Она хотела приговорить Джорджа к одиночеству, хотела думать о том, как он остался один, представлять себе, как он совершенно изолирован в трагическом одиночестве, которое она так остро ощутила, глядя на его темную мокрую голову, когда, ничего не подозревая, он плавал, едва разбивая водную гладь на поворотах… Эти мысли и чувства, полуосознанные и сумбурные, боролись в груди у Габриель, пока она глядела на свою красивую, умную, несчастную невестку. Габриель, конечно, знала, что Брайан восхищается Стеллой, и это было чуть-чуть больно, самую малость, но Габриель не воспринимала эту связь как что-то дурное или неподобающее; она тоже мечтала о счастливой, обычной семейной жизни, в которой Стелла приходила бы на ужин, болтала, играла в бридж, а Габриель на кухне делала бы бутерброды, прислушиваясь к общему смеху.
У двери, глядя на Стеллу, стояла Руби Дойл. Ее послала Алекс «помочь Стелле обустроиться». Алекс могла бы и сама прийти, но не захотела и не пришла. Вместо этого она, как обычно, послала Руби — так монарх посылает дипломата или умелого мастера. На самом деле от Руби в Комо не было никакого толку, и Габриель не знала, куда ее приткнуть. У Габриель не было ни прислуги, ни горничной, ни уборщицы; она органически не могла держать прислугу, поскольку делала все сама. Брайан иногда неопределенно и неискренне пытался ее воспитывать: «Начни что-нибудь учить»; «Тебе надо получить диплом или что-то в этом роде». Но ничего не вышло, и, чтобы лишний раз себя убедить в невозможности этой идеи, Габриель старалась полностью занять свое время. Она любила домашнюю работу. Она с удовольствием готовила комнату для Стеллы, наводила порядок, ставила нарциссы в вазу. В Комо было три спальни — две средние и маленькая. Адам жил в маленькой — чтобы оставить «нормальную комнату» для гостей, а также потому, что в маленькой ему больше нравилось. У них очень редко гостили, поскольку Брайан этого терпеть не мог, но Габриель все равно постаралась приукрасить гостевую комнату, выбрала «книги для гостей», лампы для чтения, писчую бумагу. Когда явилась Руби, Габриель не смогла придумать ей никакой работы, связанной со Стеллой. Габриель уже вымыла посуду после завтрака и убралась в ванной комнате. Не могла же она попросить Руби прополоть сорняки в саду! Габриель сварила ей кофе.
Габриель вызывала у Руби симпатию, хотя они стеснялись друг друга и оттого теряли дар речи. Брайана Руби не любила, поскольку воспринимала его как силу, враждебную Джорджу, и переняла у Алекс ощущение, что Брайан вроде бы не совсем член семьи. Руби любила Адама, у них была молчаливая полутайная дружба. Ребенком он держался за ее юбки и теперь еще порой трогал или дергал ее платье в память о старых временах. Она не любила Зеда — надоедливую тявкающую крысу, на которую все время боялась наступить (Руби была близорука), — но скрывала свое раздражение ради Адама. Она не любила Стеллу, в которой видела единственную причину несчастий Джорджа.
Стелла, лежа на диване и глядя на холмик там, где ее ступни приподнимали клетчатый плед, чувствовала себя совершенно оторванной от привычной реальности, а может, осознавала, что у нее нет и уже довольно давно не было никакой привычной реальности. Она глядела мимо Брайана в крохотный садик, на перекрывающиеся дощечки забора, на ужасные желтые нарциссы, которые трепал ветер. Ей очень хотелось плакать. Она подняла голову, сделала взгляд непроницаемым и задумалась, что она — она — вообще делает в этом доме и в обществе этих людей.
«Тщеславие, — думала она, — даже не гордыня — тщеславие. Оно держит меня в цепях, для меня последняя крупица добродетели — сохранить лицо на людях. Я вышла замуж за Джорджа из тщеславия и не ушла от него тоже из-за тщеславия». Но она любила Джорджа. Она часто желала ему смерти, хотела, чтобы его безболезненно убрали, стерли, сделали так, словно его никогда и не было. Ее отец был прав — Джордж был огромной ошибкой, но это была ее ошибка, и в этом «ее» было все ее тщеславие и вся ее любовь, слитые во что-то таинственное и дорогое. Она хотела бы увезти Джорджа, если бы могла, даже сейчас увезла бы его куда-нибудь прочь, где никто не знает прежнего Джорджа, где его не окружают люди, которые, облизываясь, думают, что понимают его лучше ее. Ей хотелось оказаться жертвой кораблекрушения на необитаемом острове, вместе с Джорджем, лицом к лицу с опасностями.
Стелла ощущала свое еврейство как стену, отделяющую ее от английского общества, как бессмысленную тайную свободу, словно ее тело было менее плотным, чем у всех остальных людей. Она видела, хоть никогда не понимала, отчуждение Джорджа, которое воспринимала поначалу как добродетель, потом — как некое колдовство. Он ее приворожил (и до сих пор завораживал). Но что за мерзкое, некрасивое положение и что же за проклятие лежит на ней самой! Она подняла красивую еврейскую голову и поправила густые темные волосы, венчавшие чело наподобие короны или тюрбана. Ее отец обращался с ней как с королевой. Зачем, зачем она поддалась благим намерениям Габриель и позволила привезти себя в этот дом?
Впервые в жизни Стелла ощущала себя по-настоящему больной и усталой. Должно быть, она ослабла до такой степени, как это редко с ней бывало, — она стала бояться Джорджа, бояться, что он в самом деле ее убьет, случайно, конечно. При виде ее он мог впасть в минутную ярость из-за той аварии, потому что все случилось по вине Стеллы, потому что она подкалывала Джорджа, пока он не вышел из себя, и потому что осталась жива. Отвращение Джорджа к происшедшему могло перейти во внезапный непреодолимый порыв — стремление «завершить дело» и таким, довольно популярным, методом уничтожить себя самого. Стелла была слишком слаба и растеряна, чтобы вернуться, слишком слаба, чтобы физически сопротивляться Джорджу, как ей уже приходилось, — отбиваться, пока взрыв его ярости не спадал, превращаясь опять в тупую ненависть к себе самому. Правы были те, кто думал, что Стелла живет в аду, но, как и все, кто не ошибается, они забывали, что ад очень большой и в нем тоже можно найти привычные убежища и уголки.
