— Мне просто нужен собеседник. Кто-нибудь абсолютно серьезный. Я привык оттачивать свои мысли в ходе беседы.
— А если я не пойму? — спросил отец Бернард.
Джон Роберт вдруг улыбнулся и повернулся к священнику.
— О, это совершенно не важно. Главное, говорите, что думаете.
— Но я… — Отец Бернард понимал, что протестовать было бы некрасиво. Кроме того, он страшно боялся, что нелепый гость передумает, — Вы хотите, чтобы кто-нибудь, так сказать, отбивал мяч?
— Да. Это уподобление вполне… Да.
— Хотя я далеко не достойный вас противник, если уж пользоваться той же метафорой.
— Это не важно.
— Я постараюсь.
— Отлично! — сказал Джон Роберт. — Когда можно начать? Завтра?
— Завтра воскресенье, — слабо ответил отец Бернард.
— Ну хорошо — понедельник, вторник?
— Вторник… но послушайте, какого рода… как часто…
— Вы сможете уделять мне время раз в два или три дня? Конечно, по мере возможности — я совершенно не хочу мешать вашим приходским трудам.
— Нет, это нормально… вы хотите приходить в дом клириков?
— Нет, я люблю разговаривать на ходу.
Отец Бернард терпеть не мог ходьбу, но сам был уже уловлен и посажен в клетку.
— Хорошо.
— Вы сможете зайти за мной домой? Знаете, где я живу, — Заячий переулок, дом шестнадцать. Часов в десять утра.
— Да-да.
— Благодарю вас, я очень признателен.
Розанов встал и прошествовал к выходу. Отец Бернард тоже встал. Дверь храма опять заскрежетала, заскрипела и с лязгом захлопнулась. Отец Бернард сел. Он был поражен, польщен, смятен, встревожен и тронут. Он сидел неподвижно, и его глаза блестели сильней, чем обычно. Потом он, совсем как Алекс, тихо, безудержно захохотал.
Хэтти Мейнелл сидела на кровати в дортуаре. Девочкам не разрешали днем находиться в дортуарах — только зайти переодеться до и после урока физкультуры. Физкультура уже кончилась, Хэтти переоделась, выпила чаю и должна была идти готовить уроки. Она уже старшеклассница, это ее последний семестр; поэтому она, хоть и очень уважала всегда разумные школьные правила, чувствовала, что сейчас может дать себе небольшую поблажку. В ранние школьные годы, когда забвение было еще желанней, чем сейчас, она считала кровать своим домом, и от этого ощущения убежища до сих пор что-то оставалось. В комнате были еще две кровати под белыми покрывалами (такими же, какое сейчас мяла Хэтти, сидя на нем, хотя это запрещалось). За большими викторианскими окнами виднелся в ясном мягком вечернем свете газон с хвойными деревьями, переливчато серебрились проволочные сетчатые ограды теннисных кортов, а за ними — пологие зеленые холмы сельской Англии. Две девочки играли в теннис, но неофициально, поскольку этот семестр был не теннисный (играть, конечно, разрешалось, но тренера не было). Хэтти была в форме, в которую переоделась к ужину, — в шелковистой светло-коричневой блузке с вышитым воротничком и сарафане с круглым вырезом, из вельвета в очень тонкий рубчик. Хэтти сбросила туфли и закинула ногу в коричневом чулке на колено другой ноги. Колготки девочкам носить не разрешали, это считалось вредным для здоровья. Хэтти была та самая малютка, о которой шла речь раньше, — внучка Джона Роберта Розанова. Ей было семнадцать лет.
Школа была пансионом — очень дорогая, довольно прогрессивная и довольно консервативная. Прогрессивная в социально-политических взглядах, консервативная в смысле дисциплины и академических требований. Хэтти училась тут уже пять лет, и за это время ее американский выговор сменился совершенно иным, британским. Она пересекла Атлантику уже столько раз, что сбилась со счета. Она хотела пони, потом перестала хотеть. Она носила золотую ортодонтическую пластину на зубах, потом перестала носить. Она заплетала волосы в косички, потом стала закалывать их в узел. Она сдала сколько-то экзаменов. Ночью она спала, свернувшись в клубочек и обхватив себя руками. Она была очень несчастна, но не осознавала причин своего несчастья.
Завтра ей будет мыть голову мисс Эдкин, которая по субботам приходит мыть девочкам головы. Мытье головы было странной затеей, и Хэтти никак не могла понять, что она о нем думает; в школьной жизни было много такого странного. Мисс Эдкин располагалась в одной из ванных комнат, и девочки в красивых халатах выстраивались в очередь; все смеялись, никто не знал почему, но в мытье головы было что-то смешное и что-то захватывающее. Мисс Эдкин вечно шутила, но при этом выглядела жрицей — словно в любой момент могла вынуть ножницы и вместо мытья отхватить все волосы. Клиентки по очереди садились, склонив голову над ванной, и мисс Эдкин поливала горячей водой, намыливала, поливала, намыливала, снова поливала и снова намыливала, а клиентки едва слышно жаловались, что вода горячая и мыло щиплет глаза. Большинство девочек носили длинные волосы, и было что-то очень странное и шокирующее в превращении сухих пушистых прядей в мокрые темные змеи, струящиеся в воде, которая все поднималась в ванне, пока сильные пальцы мисс Эдкин, словно когти, обшаривали очередную склоненную в мольбе голову. Затем голову оборачивали белым пушистым махровым полотенцем, и раскрасневшаяся жертва в тюрбане бежала, хихикая, прочь. Хэтти не любила, когда ей мыли голову, но эта процедура ее волновала.
У кроватей стояли тумбочки, на которые младшим девочкам разрешали ставить только три личных предмета. Старшие могли держать на тумбочках сколько угодно вещей, но в пределах правил. Косметика была, разумеется, запрещена, равно как и украшения и все, что наводило на мысль о хвастовстве. У Хэтти было мало вещей. У нее на тумбочке стоял бурый фарфоровый кролик, чешущий ухо; другие девочки смеялись над ним, но Хэтти была не в силах с ним расстаться, потому что он был с ней на протяжении всех школьных лет; еще у нее были длинный гладкий эскимосский тюлень из черного сланца и бело-розовая японская вазочка (Хэтти никогда не ставила в нее цветов, поскольку это не разрешалось). Дортуар был странным местом, хотя и не таким ужасным, как большие дортуары, где Хэтти-младшеклассница каждую ночь плакала, пока не забывалась сном. Тогда она видела все вокруг — лестничные пролеты и площадки — нечетко, сквозь пелену слез. Все вокруг было полито ее слезами; здесь жили духи прошлого, скрытые от глаз призрачной завесой.
Или это от ее будущей печали школа так потускнела и затуманилась? Хэтти не верилось, что скоро она уедет отсюда навсегда.
Несмотря на бледность и худобу, Хэтти была очень здоровой и крепкой, ей легко давались спортивные игры и гимнастика. Она была бледная, прямая, не высокая и не низенькая, с длинными прямыми белыми волосами и голубыми глазами, настолько светлыми, что становилось не по себе — казалось, в их синеву подмешали большие сгустки чуть тронутых желтизной белил. Мать ее отца, Уита Мейнелла, была родом из Исландии. Хэтти никогда не видела родителей отца. Ее собственная мать умерла, когда Хэтти была совсем маленькой. После этого она вместе с отцом скиталась от университета к университету. Уит Мейнелл был социологом; еще в юности он безнадежно запутался в идеях и так из них и не выпутался. Никто не брался издавать его книгу, сколько бы раз он ее ни переписывал. Он любил дочь, но был неуверенным в себе, раздражительным и неумелым отцом. Он раскидывал свои шатры в разнообразных учебных заведениях, но везде ему вскорости тактично указывали на дверь. Он так и не добился постоянной преподавательской должности. Автомобильная катастрофа (совершенно случайная) милосердно положила конец его страшному беспокойству насчет будущего. Хэтти было десять лет.
