— А зачем им? Они нас изучают. Я хотел бы верить в существование разумов, совершенно отличных от моего. Мне кажется, это будет для меня колоссальное облегчение. Может быть, они живут дольше нас и у них есть… не знаю… удивительные… настоящие… философы.
— Мне сама эта идея неприятна, — отозвался отец Бернард, — и чем-то… ужасна.
— Билль ничего такого не почувствовал. У него было ощущение чего-то хорошего… совершенно дружественный визит. Правда… он из тех, кто… склонен видеть хорошее.
— Даже там, где его нет? Я полагаю, мистера Исткота, в отличие от нас, вы не относите к классу омерзительных свиней? — Эта брошенная вскользь характеристика до сих пор уязвляла отца Бернарда.
— Нет, — нелюбезно отрезал Розанов. А потом: — Как, что это сделали с Кольцом?
Священник и философ воззрились на мегалиты, стоящие прерывистым кругом ярдов шестидесяти в диаметре. Камней было девять. В самых ранних источниках (относящихся к восемнадцатому веку) упоминалось четыре. Остальные были отрыты, сохранены и воздвигнуты на прежних местах археологами девятнадцатого века. Шесть камней были высокие и узкие, три (один из них — лишь обломок) — грубой ромбической формы. Возможно, они символизировали различие полов. На этом даже догадки кончались. Не верилось, что камни когда-то, с какой-то целью были воздвигнуты смертными. Они стояли в бледном, печальном, сыром свете, блестя от дождя, занимая момент во времени, преходя историю, не ведая об искусстве, противясь пониманию, чудовищные непостижимой мыслью, полные загадочного, властного, уплотненного, сдвинутого бытия. Ветер качал высокую траву у подножий камней, а меж ними и за ними виднелись округлые холмы и леса, где там и сям серые башни церквей успешно освещались бегучим облачным светом.
— Их испортили!
— Об этом долго дискутировали, — сказал священник.
— Сняли все лишайники и эти желтые кольца!
— Их почистили электрическими проволочными щетками. Стала видна структура камня. Хотя, конечно, все пятна от лишайников пропали.
— Их почистили, исцарапали мерзкими щетками, осмелились их коснуться — это самое близкое подобие богов, какое нашим жалким согражданам когда-либо суждено увидеть!
Розанов стоял, плащ развевался на ветру, рот открылся, лицо сморщилось от боли.
Священник глядел на него, потом осмелился потянуть за рукав, чтобы придать направление в сторону города. Когда они начали спускаться с холма, закапал дождь, а перед путниками блеснули на мгновение залитые солнечными лучами позолоченный купол Холла и золотой флюгер на колокольне Святого Олафа.
— О чем вы больше всего сожалеете? — спросил священник.
— В каком смысле сожалею? Что не выработал привычки к самоотречению? Что мне не было суждено одиночество? Нет, об этом — нет. А вы?
— Что лгал. Что грешил умолчанием. Чего вы больше всего боитесь?
— Смерти.
— Смерти не существует, вы не заметите ее прихода, вы имеете в виду боль — видите, вы их до сих пор не различаете.
— Ну хорошо… а вы?
— Узнать, что этики не существует.
— Но ведь вы же сами только что сказали… разве она не явление?
— Явление — это нечто. Долг — это нечто, некая преграда. Но узнать, что речь идет не просто о личном выборе — что это ничто, фальшивка, нечто абсолютно несуществующее…
— Узнать, что преград не существует?
— Что есть место, некая точка, где этика сдается, прекращает существовать.
— Нет такого места.
— Чтобы это гарантировать, нужен Бог, а любой существующий Бог — это демон. Допусти хоть что-нибудь — и все. Тюрьма хоть с одним выходом — уже не тюрьма.
Отец Бернард немного подумал.
— Кажется, вы делаете именно то, чего не позволили мне. Я хотел вывести всевозможное добро из одного вида добра. А вы хотите дискредитировать все добро, потому что существует один вид зла.
— Хороший образ. Если на пути пожизненного паломничества нам суждено достичь места, где нет ни добра, ни зла, наш долг — направиться туда.
— Долг?
— Это последний парадокс. На определенном этапе этика становится для человека загадкой, на которую необходимо найти ответ. Священное неизбежно сближается с демоническим. Фра Анжелико
[79]
любил Синьорелли
[80]
.
— Возможно. Но ведь и Синьорелли любил фра Анжелико? Демоническое тянется к святому.
— Нет. Я об этом и говорю. Для святого гибельно само знание о существовании демонического. Поток идет в определенном направлении, прилив движется в одну сторону, вода течет с холма вниз. Вот что значит «Бога нет», и это пока что тайна даже для несмысленных, дерзающих произнести эти слова. В космосе все обращается вспять, как в некоторых физических теориях, философия учит, что в данном случае все великие умы человечества не просто заблуждались, но заблуждались как дети. Святое должно предпринять попытки познать демоническое, должно в какой-то момент сформулировать для себя эту загадку и возжаждать ответа, и эта жажда будет прямым отрицанием любви к Богу.
— Это звучит совсем как та… ужасная… доктрина…
— Нет, это не ваша детская ересь.
— Я не понял. Ничто, на небесах ли, на земле ли, не может поколебать моего долга перед ближним.
— Да, но может сделать его чуточку более расплывчатым. Разве вы сами этого не чувствовали, вы, человек, запятнанный святостью?
Священник молча поразмыслил. Он сказал:
— Это чепуха. Но где выход из того, что вы называете тюрьмой? Вы имеете в виду самоубийство?
— Доказательство. Возможно. Ворот много. Но, может быть, для каждого человека существуют только одни врата.
— Искушение совершить единственный поступок, из-за которого становится все дозволено? Тогда почему бы не убийство?
— Действительно, почему бы нет?
— И станешь демоном, то есть Богом.
— Мы увлеклись метафорами, это я виноват, я слишком долго жил с этими картинами в мозгу. Начинаешь думать, что живешь на высотах, на грани пропасти, где воздух чище и прозрачней.
