— Этот кувшин как будто говорит про себя: «Вот если бы эта добрая женщина меня купила».
— Не говори глупостей, кувшин треснутый, зачем он нужен, — сказала тогда Габриель и потащила сына дальше.
А теперь ей стало ясно, что важней всего на свете — вернуться в лавку и купить этот кувшин. Она пойдет завтра утром, спозаранку. Но страшно подумать, вдруг кувшин уже купили! У нее навернулись слезы на глаза. Все эти вещи каким-то образом символизировали смерть. Адаму иногда снились такие ужасные сны. Габриель старалась уговорить его рассказывать свои сны. Она однажды была на лекции Айвора Сефтона в Эннистон-холле. Психиатр говорил, что дети должны рассказывать свои сны, соединяя их символическую ткань с событиями реальной жизни. Но сны Адама пугали и его самого, и Габриель, и, конечно, после пересказа снов он уже не мог их забыть. Адаму так часто снились утопающие. Я просто глупая, подумала Габриель, а Брайан меня ругает, что Стелла ушла, как будто это моя оплошность, можно подумать, я открыла дверь и выпустила Стеллу на улицу! Я не могла ее утешить — она такая молчаливая, жесткая, всезнающая. Моя полная противоположность. Но я не справилась, мне надо было за ней лучше смотреть; а где она теперь, вдруг покончила с собой? Может, она с Джорджем? Брайан звонил и заходил, но там никого не было. Габриель представила себе, как Стелла утешает Джорджа, прощает его, держит в спасительных объятиях, и при этой мысли ощутила лишь боль, зная, что эта боль греховна. Ее чувства к Джорджу были частью ее глупости, идиотской слабой чувствительности, которая заставляла ее поощрять Адамово дурацкое, мягкое, впитывающее окружающее, как губка, отношение к миру и в то же время страдать из-за него. Брайан считал, что она растит Адама мечтательным слабаком. Но всему виной была жалость ко всему сущему. Ее чувство к Джорджу было сродни этому, ей было его очень-очень жалко, ее обуревало желание им владеть и защищать его, сильнейшая любовь-жалость, собственническое чувство, что-то вроде отчаянной привязанности, порожденной жалостью. «Это такое интимное чувство, — подумала она. — Но ведь вся моя любовь интимна, словно ее нужно хранить в тайне».
Адам ощущал слегка шевелящийся, излучающий тепло шар у себя под боком — это Зед свернулся в кармане куртки. Зеда не пускали в Институт, но на собрание Друзей ему было можно. Почему бы собакам не приходить, ведь и в них проникают волны и частицы Внутреннего Света? Кроме того, были прецеденты. Собачка-корги, принадлежавшая матери миссис Боукок, ходила на службы многие годы. Изящная головка Зеда с выпуклым черно-белым лбом поднялась из кармана. Зед некоторое время оглядывался, смотря кругом бодрым критическим взором, а затем сосредоточился на Робине Осморе, воззрившись на этого юриста с выражением изумления и веселого любопытства. Осмор почувствовал, что на него смотрят, ему стало не по себе, он забеспокоился, заерзал, начал озираться, потом посмотрел назад и заметил зверька, который все еще созерцал его умным веселым взглядом, придающим песику вид умного судьи, странного маленького духа, который на самом деле вовсе не собака. Адам кончиками пальцев коснулся шелковой бахромы длинного Зедова уха. Он думал о Руфусе. Когда он думал о Руфусе, в мире словно появлялась грозовая расселина, где угрожающе клубились какие-то черно-красные вспышки. Адам инстинктивно знал, что эти мысли опасны, а может, и греховны. Он никогда не рассказывал матери свои причудливые и страшноватые сны про Руфуса и Зеда. Иногда во сне он сам был Руфусом. Адам никогда не упоминал о кузене, и родители думали — он вообще забыл, что Руфус жил на свете. Иногда Адаму казалось, что это он — сын Джорджа и его подменили на Руфуса еще в колыбельке. Они были почти точно одного возраста. Своей смертью Руфус словно наложил на Адама какие-то обязательства. Адам должен был вырасти за Руфуса, нося его с собой как невидимого близнеца. Да, подумал он, я расту за Руфуса, в каком-то смысле я и есть Руфус. И эта мысль привела его обратно к Джорджу. Адам вспомнил, как Джордж подмигнул ему и как посмотрел на него тогда, в день их встречи в Институте, когда Адам присел среди растений в горшках.
Антея Исткот сидела рядом с двоюродным дедом. Эту пару связывала любовь, хоть они и робели друг перед другом. У Уильяма не было детей, и он толком не умел с ними обращаться. У Антеи, вскружившей столько голов, вечно излучающей такое довольство собой, тоже в жизни было не все гладко. Ее отец, талантливый математик, сбежал в Австралию со студенткой, брат уехал в Канаду и с тех пор его не видели, мать-красавица умерла от изнурительной болезни три года назад. Теперь эти воскресные утра составляли опору всей жизни Антеи. Она сидела спокойно, сложив руки, созерцая широко раскрытыми, большими задумчивыми глазами пространство над головой Маккефри, сидящих напротив. Гладкое милое лицо, сияющее, словно бледный фонарь, светилось здоровьем, лепестки губ задумчиво сжаты, а золотисто-русые непокорные кудри стояли вокруг головы, электризуясь, как шелк. На этих собраниях Антея обычно старалась разобраться в собственной душе; вот и сейчас она горестно думала, что водит за нос бедняжку Гектора, когда на самом Деле влюблена в некоего Джоя Таннера, студента своего же университета, Йоркского, где она изучала историю.
Брайан Маккефри думал про себя: «Если вдуматься, я столько ношу в себе ярости, злорадства, злобы, зависти, ревности, похоти — как я после этого могу вообще хоть кого-то осуждать?» Он рассмотрел насекомое — крохотное, почти невидимое, точку, медленно ползущую по тыльной стороне руки, раздавил его кончиком пальца и виновато посмотрел в сторону Адама. Затем опять поднял взгляд, сфокусировав его в точке между подбородком Уильяма Исткота и ртом Антеи Исткот. Господи, подумал он, ведь Том мог бы заполучить эту девушку, если бы захотел. Только слово сказать, протянуть руку — и эта красивая, умная, милая девушка будет принадлежать ему. И не бедная притом. Он что, совсем дурак? Почему он так ленив, беспечен, глуп, черт бы его взял? Ему достаточно сделать самое минимальное усилие, чтобы ее заполучить, он мог бы на ней жениться. Господи! Она такая красивая, такая умная, такая святая, все при ней, о, если б, если б мне опять мою молодость, молодость и свободу, которых у меня уже никогда не будет. Может, сказать Тому что-нибудь? Нет, ни в коем случае, потому что если Антея будет моей невесткой, я просто с ума сойду. Пусть уезжает, раз уж мне она не достанется, пусть уезжает. Не хочу и знать, что она живет на свете. Будь она проклята, будь все проклято. Я могу остаться без работы, черт бы ее взял, а Габриель еще даже ничего не знает. О черт, черт, черт, говорил он себе, как говорила давно, в его детстве, Алекс, неловко наклоняясь с ведром и щеткой. В общем, я старею. Слава богу, что я не фигурирую в будущем этой поганой планеты. Все равно все взлетит на воздух — какая разница тогда, что ни делай. Добродетель уже в печенках сидит. В кои-то веки буду делать, что хочу, правда, все равно не могу. О черт. Хоть бы уже наконец атомная война.
В этот момент в конце комнаты, за спинами у Никки и миссис Роуч, послышалась возня и вошли сильно запыхавшиеся Том Маккефри и Эммануэль Скарлет-Тейлор. Они шумно сели, заметно тяжело дыша, быстро пришли в себя и сделали серьезные лица. Несколько человек улыбнулись Тому. Опять воцарилась тишина. Эмма для приличия посидел с остекленевшими глазами, изображая медитацию, а затем начал потихоньку озираться. Он раньше не бывал на собраниях квакеров, и в нем заговорили инстинкты историка. Впечатленный насыщенной атмосферой покоя и охваченный внезапным приливом счастья, он поправил очки и принялся разглядывать окружающее. Затем Том услышал тихие сдавленные звуки и ощутил, что скамья слегка раскачивается. Эмма беззвучно смеялся. Он заметил торчащую из кармана Адама голову Зеда. Эмма пихнул Тома в бок и показал пальцем. Зед перевел смеющийся, полный непочтительного внимания взгляд с мистера Осмора на Эмму. Том тоже захохотал. Он запихал в рот носовой платок и закрыл глаза, полные счастливых слез. Еще миг — и он уже молился, словно возносясь и унося с собой других. Любовь потоком хлынула ему в душу. Он всех будет любить, всех спасет: Алекс, Брайана, Габриель, Стеллу, Эмму, Джорджа… особенно Джорджа.
